Девятый вал

ПРОЛОГ

В Феодосию, на имя художника Ивана Константиновича Айвазовского пришло, наконец, долгожданное письмо из Рима.

Айвазовский давно не имел оттуда вестей. Особенно тревожился Иван Константинович из-за молчания Векки - милого друга юности.

В письме Айвазовскому сообщали, что Векки сражается за свободу, что он присоединился к Джузеппе Гарибальди и стал его адъютантом. В Италии нынче баррикады! И Векки, друг юности, тоже стал баррикадником. Векки, веселый, беспечный, так любивший лунные ночи в Неаполе...

Айвазовский погрузился в воспоминания... Вот он, пенсионер Петербургской академии художеств, послан вместе со своим другом Штернбергом в Италию для усовершенствования в живописи. Оживали картины прошлого...

Весной 1840 года Академия художеств отправила своих пенсионеров Гайвазовского^* и Штернберга в чужие края для усовершенствования в живописи. Русская академия посылала тогда своих лучших воспитанников, окончивших курс с Большой золотой медалью - пенсионеров - совершенствоваться в Италию.

^* (Фамилия художника была Гайвазовский. Потом он переменил ее на Айвазовский. Подробности читатель узнает в дальнейшем.)

Путь Гайвазовского и Штернберга лежал через Берлин, Дрезден, Вену, Триест. Но так велико было нетерпение молодых художников скорее увидеть прославленную поэтами, художниками и музыкантами благословенную родину искусств Италию, что в пути они не задерживались и только мельком видели европейские города.

И вот, наконец, они в Венеции - первом итальянском городе на пути их странствий.

Венеция поразила юношей из России. И хотя они, готовясь к путешествию, много читали о Венеции, но самые поэтические описания не передавали даже отдаленно всей прелести этого единственного в своем роде города.

Венеция стоит более чем на ста островках, и часто улицами там служат многочисленные большие и малые каналы. На эти водные улицы выходят фасады домов, и вода омывает ступени их подъездов.

Самая красивая улица Венеции - Большой Канал. Она очень длинная, до четырех километров, а ширина ее достигает семидесяти метров.

По обе ее стороны расположены старинные дворцы-палаццо из белого мрамора. Их фасады богато украшены позолотой, цветным мрамором, мозаикой.

Многие из этих палаццо сооружены еще в XII-XIII веках, а другие - в XIV-XV веках. Их строили лучшие архитекторы эпохи Возрождения.

Эти старинные роскошные дворцы отражаются в воде Большого Канала и создают впечатление подводного фантастического города.

У подъезда каждого палаццо стоят деревянные столбы, к которым привязывают гондолы.

И если учесть, что во времена Айвазовского в Венеции было без малого десять тысяч гондол, то можно вообразить, какое живописное зрелище представилось взорам двух юных пенсионеров.

Но Айвазовский в первый день не мог долго любоваться пленительным городом. Он оставил Штернберга знакомиться с Венецией, а сам отправился разыскивать армянский монастырь святого Лазаря. Там находился его брат Гавриил, милый Гарик, товарищ его детских игр.

На Айвазовского нахлынули воспоминания детства...

...Ованесу восемь лет. Он любит свой родной город - Феодосию. Здесь летом редко выпадают дожди. Тучи если и появляются, то ненадолго закрывают голубое небо.

Ованес любит эту густую, напоенную зноем лазурь. Каждое утро, просыпаясь, он видит ее из окон отцовского домика.

Домик стоит на холме вблизи старой генуэзской слободки. Отсюда далеко виден то синий и кроткий, то бушующий и грозный простор моря. Когда оно неспокойно, сюда доносится его гулкий рокот. В тихие дни Ованес с товарищами долго бродит по берегу. Его слух с первых лет жизни привык к неумолчному шуму и плеску волн. И странными кажутся ему рассказы отца, что есть такие места, где одна земля, а моря совсем нет.

- А как же тогда корабли? Ведь они только по воде могут плыть!

Ованес больше всего любит те дни, когда в Феодосию заходят большие корабли.

В этом году они стали чаще приходить. Гарик говорит, что за это лето он насчитал уже сорок судов. А старший брат Гриша спорит, что не сорок, а двадцать два. Но Гарик лучше осведомлен. Он даже знает, как зовут многих капитанов и что привозят на кораблях.

Ованес верит Гарику больше, чем Грише. Особенно после того, как в начале лета Гарик взял его и еще двух мальчуганов на греческий корабль.

Капитан, молодой грек, сам водил мальчиков по судну и даже спустился с ними в трюм. Там было много товаров из дальних стран и очень хорошо пахло.

Капитан говорил, что он привез в Феодосию изюм и винные ягоды, маслины, орехи, рожки, кофе, пшено сарацинское, сок из гранатовых яблок - нардек, густо вываренный виноградный сок - бекмез, душистую траву кена - в ней содержится вещество, которым восточные женщины красят ногти и волосы.

На прощанье капитан насыпал мальчикам в карманы орехов, винных ягод и изюма, а Гарика одобрительно похлопал по плечу.

Это потому, что Гарик выучился у греков-ремесленников из генуэзской слободки их языку и теперь разговаривал с капитаном по-гречески.

В начале осени увезли из дома Гарика. Произошло это так. Однажды к отцу явился его старый знакомый купец, армянин из дальней страны, и начал его убеждать отпустить с ним способного мальчика. Купец обещал дать Гарику образование.

Мать плакала по ночам. Отец еще больше осунулся и даже сгорбился, но все же решил, что так будет лучше для сына. А Гарик перед отъездом каждый день уводил младшего брата на берег моря, в их любимые укромные места, и рассказывал Онику, что он едет учиться в далекий сказочный город Венецию, где так много каналов, что от дома к дому пробираются только по воде на лодках.

Ованесу было грустно разлучаться с любимым братом. Но Гарик утешал его, обещая вернуться и забрать с собою в ту далекую, неведомую страну.

...Как давно это было, когда купец-армянин увез Гарика из Феодосии!

Айвазовский огляделся. Вот и он в Венеции. Она действительно напоминает уснувший сказочный город, и гондолы, как чайки, летят почти над водой.

Но не Гарик привез его сюда, а он сам приехал и разыскивает Гарика. Брат лишь изредка давал о себе знать.

Последнее письмо было от него год назад. Гарик изучал в монастыре восточные языки, историю и богословие. Наставники-монахи гордились им. Сам Гарик тоже стал монахом.

Айвазовский вспоминает, как сжалось у него сердце при этом известии,- будто похоронили Гарика.

В сумерки Айвазовский добрался до монастыря. Старый монах-армянин проводил его в келью брата.

Его встретил худощавый молодой человек в монашеской рясе. Лицо его было бледным, как у затворника, который никогда не выходит из помещения. Стол в келье завален книгами в кожаных переплетах, старинными рукописями.

Айвазовский грустно озирался по сторонам и ощущал почти физическую боль в сердце. Брат-монах глядел на младшего брата с укоризной и спокойно расспрашивал о родных, о Феодосии, о его успехах в Академии художеств. Голос старшего брата звучал бесстрастно, ни разу в нем не прорвалось волнение. Он говорил о своих ученых занятиях и тут же поинтересовался, достаточно ли его брат тверд в вере, посещает ли аккуратно храм, когда он последний раз исповедовался и причащался и кто его духовник.

Айвазовского оставили ночевать в монастыре. Настоятель распорядился, чтобы молодого художника поместили в комнате Байрона. Это была неслыханная честь. Великий английский поэт, находясь в Венеции, посещал монахов-армян. Байрона привлекала богатейшая библиотека монастыря святого Лазаря. Ему отвели там комнату, в которой он целыми днями читал старинные рукописи и книги. С помощью ученых-монахов Байрон стал изучать армянский язык и составил небольшой англо-армянский словарь.

Монахи монастыря святого Лазаря чтили память о пребывании Байрона в монастыре и сохраняли его комнату как музей: там все оставалось в таком виде, как было при поэте. Эту комнату лазариты показывали только именитым гостям.

Решение настоятеля поместить в этой комнате младшего Айвазовского подчеркивало высокое уважение к его брату - монаху.

На Гавриила Айвазовского монастырь возлагал большие надежды. Он уже и теперь, несмотря на молодость" славился среди лазаритов своей ученостью.

Ованес Айвазовский провел ночь без сна, в крайнем волнении. Он с благоговением оглядывал комнату, в которой, как ему казалось, до сих пор витал дух великого поэта.

Судьба любимого брата Гарика также глубоко потрясла его. Как непохож бесстрастный молодой человек в мрачном монашеском одеянии на милого, веселого Гарика далеких детских лет!

С тоской почувствовал Айвазовский в эту ночь, как что-то оборвалось в его жизни. Перед глазами возникала нищая обстановка родительского дома, нужда, в которой проходило их детство. Если бы не бедность, разве отдали бы тогда отец и мать Гарика купцу-армянину для определения в монастырь!

Невыносимо тяжело было на сердце у Айвазовского. В тихой монастырской комнате он горько плакал, но слезы не приносили ему облегчения. Он оплакивал Гарика, его загубленную молодость, безрадостное будущее.

Утром после молитвы Айвазовский еще раз увиделся с братом. Гавриил был еще невозмутимей, чем вчера. Разговаривая с ним, младший Айвазовский ощущал на сердце невыразимую тяжесть. Вскоре он стал прощаться с братом.

Гавриил задержал его. Старший брат сообщил младшему, что давно проявляет интерес к происхождению их фамилии.

Гавриилу казалось странным, что фамилия их отца напоминает польские фамилий, но не армянские.

Изучая старинные книги и рукописи, Гавриил узнал подробности о том, как после разгрома турками древнего армянского государства и его столицы Ани десятки тысяч армянских семейств спаслись от преследований жестоких завоевателей бегством в другие страны. Там они пустили глубокие корни и основали армянские колонии.

Так и их дальние предки жили когда-то в Армении, но подобно другим армянским семействам переселились потом в Польшу. Их предки носили фамилию Айвазян, но среди поляков она постепенно приобрела польское звучание - Гайвазовский.

Старший брат предложил изменить написание фамилии "Гайвазовский" на более правильное - "Айвазовский".

Младший брат согласился с доводами Гавриила и даже нашел, что фамилия Айвазовский благозвучнее.

Отныне он решил принять эту фамилию и подписывать ею свои картины.

Братья простились.

Прошло несколько дней, пока к Айвазовскому вернулось прежнее жизнерадостное настроение. Но долго еще во время прогулок или бесед со Штернбергом он внезапно умолкал и задумывался. Его мысли опять возвращались к брату.

Штернберг, которому он все рассказал, старался отвлечь его от грустных мыслей, смешил украинскими анекдотами, вывезенными с Черниговщины, где Штернберг проводил лето.

Да и сама Венеция захватила их. Молодые художники разыскали дом, в котором жил Тициан. Венецианцы гордились своим великим соотечественником и охотно рассказывали о нем русским художникам.

Айвазовский быстро сошелся с итальянцами. Еще в Феодосии он часто слышал итальянскую речь и теперь легко постигал певучий, гибкий итальянский язык. Художник любил слушать песни гондольеров и рыбаков. Штернберг говорил, что из Айвазовского скоро получится заправский итальянец.

Бывало, споет гондольер куплет, а Айвазовский тут же повторяет его, легко перенимая мотив.

Вскоре у обоих друзей появились приятели среди рыбаков и гондольеров, среди детей.

Итальянцам нравились эти веселые русские, такие же общительные, как они сами. Часто Айвазовский и Штернберг попадали на рыбачьи баркасы с выцветшими от солнца красными, голубыми, зелеными парусами.

Рыбаки любили смотреть, как юноши рисуют, и приходили в неподдельный восторг, когда на листе бумаги возникали залив и их родной город с его каналами.

Но Айвазовский любил рисовать не только в гондолах и в рыбачьих лодках. Он облюбовал площадь святого Марка.

Это место могло покорить воображение каждого человека, пришедшего сюда, не только художника.

Вокруг площади расположены старинные здания XV-XVI веков. Сама площадь, почти четырехугольная, кажется просторным мраморным залом.

Эту площадь Айвазовский превратил в свою мастерскую. Он являлся сюда рано утром с этюдником и приступал к работе. Когда же солнце начинало припекать, он устраивался под портиками древних зданий.

Отсюда он еще лучше мог любоваться собором святого Марка в глубине площади. Собор с пятью золочеными куполами был очень красив и чем-то отдаленно напоминал своей архитектурой русские церкви.

Но даже больше чем собором молодой художник любовался Башней Часов. На ней помещались огромные часы с колоколом и двумя бронзовыми фигурами с золочеными молотами в руках. Эти фигуры венецианцы называли маврами. Каждый час мавры поднимали свои молоты и отбивали время ударами по колоколу.

И была еще одна достопримечательность на площади святого Марка - ручные голуби, целые стаи белых голубей.

Кроткие, доверчивые птицы привыкли к тому, что прохожие кормили их моченым горохом, который тут же продавали уличные торговцы.

Голуби вскоре подружились с Айвазовским и, когда он писал, часто садились ему на плечи, осторожно щекотали клювами шею, напоминая, что ему пора отдохнуть и угостить их горохом.

Однажды во время работы на площади святого Марка Айвазовский услышал, как за его спиной кто-то восхищенно произнес:

- Як гарно малюе!

Айвазовский, услыхав украинскую речь, живо обернулся и увидел стоящую позади него группу из трех человек. Двух из них он знал. Это были москвичи Николай Петрович Боткин и Василий Алексеевич Панов. Айвазовский познакомился с ними в Петербурге.

Боткин и Панов, люди сведущие в искусстве, проявляли живой интерес к литераторам и художникам.

У Боткина один из братьев был художником. Николай Петрович происходил из богатой купеческой семьи и поддерживал многих нуждающихся художников и студентов. С ним Айвазовский был ближе, чем с Пановым.

Спутником Панова и Боткина был невысокого роста, сухощавый человек, с длинным, заостренным носом, и белокурыми волосами, почти все время падавшими ему на глаза. Он и сейчас, разглядывая акварель Айвазовского, отводил красивой нервной рукой длинную прядь.

Это был Николай Васильевич Гоголь. Он странствовал за границей в обществе своих приятелей.

Не успел Боткин представить Айвазовского Гоголю, как Николай Васильевич, крепко пожимая руку молодому художнику, воскликнул:

- Вы Гайвазовский! Душевно рад, что мы, наконец, встретились! Как-то так получилось, что я раньше не знал вас, не встречал нигде. Я так об этом жалею!

- Знаете, Иван Константинович,- обратился Панов к Айвазовскому,- ведь Николай Васильевич ваш горячий поклонник. Он любит ваши картины и, любуясь ими, буквально захлебывается от восторга.

- Немудрено захлебнуться, когда в своих картинах он дает такую чудесную воду,- весело подмигнул Гоголь Айвазовскому, который совершенно сконфузился от таких похвал.

Гоголь недавно перенес тяжелую болезнь, но теперь был оживлен, весел. Речь его искрилась остроумием и сочным украинским юмором.

Гоголь любил совершать долгие прогулки в гондоле по каналам Венеции, любуясь старинными дворцами и соборами.

В этих прогулках его стал сопровождать Айвазовский.

Часто они выходили из гондолы у площади святого Марка и проводили там целые часы не только днем, но и ночью, при лунном свете.

На десятый день своего пребывания в Венеции Гоголь со своими спутниками собрался во Флоренцию. Он предложил Айвазовскому поехать вместе с ними.

Флорентийцы гордились, что в их городе сосредоточены сокровища итальянского искусства. Лучшие полотна итальянских живописцев собраны в картинных галереях Уффици и Питти. Обе галереи соединяет длинный коридор.

Сюда приезжают люди из разных стран мира, чтобы увидеть картины Леонардо да Винчи, Рафаэля, Микеланджело, Ботичелли, Тициана, Джорджоне, Перуджино.

Гоголь, бывавший здесь не раз, водил своих друзей из зала в зал. Айвазовский в немом восторге останавливался перед великими творениями. Раньше он знал о них только понаслышке, теперь же мог сам приходить в сокровищницы, когда хотел, и целыми днями впитывать эту вечную красоту.

В те же дни во Флоренцию приехал русский художник Александр Андреевич Иванов, уже много лет живший в Риме.

Александр Иванов пятый год работал над картиной "Явление Христа народу", без конца ее переделывал и все время оставался недовольным ею. Он был почти нищим, получал из Петербурга скудную пенсию, но продолжал бескорыстно служить искусству. Извлекать выгоды из занятий живописью он считал святотатством.

Гоголь благоговел перед Ивановым как перед художником и человеком. Он стал для Иванова постоянным советчиком и ближайшим другом.

Накануне отъезда из Флоренции Гоголь, Иванов и Айвазовский провели почти целый день в галерее Питти, в зале, где находятся портреты величайших художников мира. Среди них был автопортрет русского художника Ореста Адамовича Кипренского.

На другой день Гоголь с Боткиным и Пановым уехали в Рим, Айвазовский же отправился на берег Неаполитанского залива, где его уже ждал Штернберг.

Айвазовский приехал в Неаполь спозаранку. Из письма Штернберга он знал, что тот поселился на via Toledo - главной улице, начинающей свою шумную жизнь с восходом солнца и постоянно запруженной народом.

Только Штернберг, до беспамятства влюбленный в уличную толпу, с жадностью заносивший в альбом характерные жанровые сценки, мог решиться на подобный выбор.

Айвазовский не сразу пустился на поиски дома, в котором жил Штернберг. Очарованный городом в этот ранний утренний час, сияющим небом, ослепительно белыми домами, синей, как цвет сапфира, водой Неаполитанского залива, он решил побродить по незнакомым улицам, а уж потом разыскать друга.

Но свернув немного в сторону от via Toledo, он попал в лабиринт лестниц, проходов между домами, своеобразных тупиков, узких переулков. В этом лабиринте стоял острый запах моря, рыбы, вина, гниющих плодов. Полуголые загорелые дети шумно играли на белых от солнца ступенях каменных лестниц. Хотя было еще очень рано, но жизнь в этих узких переходах, и переулках, мощеных плитами, уже бурлила.

Из окон высовывались неаполитанки. Они торговались с продавцами зелени, спуская им на длинных веревках корзинки для провизии. Зеленщики забирали мелкие монеты со дна корзинок и наполняли их свежими, пахнущими землей овощами. Весь этот торг сопровождался гамом, прибаутками, острыми словечками. В него втягивались ближайшие соседи: молодые женщины, тут же у окон занимающиеся своим утренним туалетом, владельцы лавчонок, лениво стоящие у распахнутых дверей своих торговых заведений, погонщики ослов, преследуемые добродушными насмешками и сами не остающиеся в долгу.

Айвазовский еще долго блуждал бы среди этого веселого гама, как вдруг услышал звон колокольчиков.

Привлеченный этими звуками, он выбрался из путаницы лабиринта и вновь очутился на главной улице.

Посреди мостовой расположился пастух со стадом коров и коз, дожидаясь, пока хозяйки их выдоят тут же, на улице.

В стороне собралась толпа и оттуда раздавались веселые шутки и смех. Айвазовский с любопытством протиснулся вперед.

Под большой белой козой лежал неисправимый озорник Вася Штернберг и угощался парным молоком прямо из козьего вымени.

Штернберг был не одинок, рядом с ним таким же способом пили парное молоко еще два любителя.

Утолив свою жажду, Штернберг встал, отряхнул одежду и бросил монетку владелице козы.

Неаполитанцы, среди которых, как сразу заметил Айвазовский, было немало приятелей Штернберга, одобрительно похлопывали его по плечу.

Тут Штернберг увидел Айвазовского и бросился его обнимать.

Через несколько минут приятели Штернберга так же обнимали Айвазовского, а спустя полчаса вся веселая компания завтракала в уличной остерии^*, с аппетитом уписывая макароны и каких-то необыкновенно вкусных морских животных. Эти простые яства Айвазовский и его новые приятели запивали темным "Граньяно" и светлым "Капри Бьянко".

^* (Остерия - кафе, ресторан.)

В жизни Айвазовского настала новая, счастливая пора. Он поселился вместе со Штернбергом, заставив его перебраться с шумной via Toledo на более тихую улицу.

В первые дни Штернберг на правах старожила водил друга по Неаполю и его окрестностям.

В монастыре Сан-Мартино им разрешили подняться на галерею полюбоваться открывающимся оттуда необыкновенным видом на Везувий и Неаполитанский залив.

В Археологическом музее их поразили древние скульптуры, найденные при раскопках Помпеи и других старинных городов. Но самые счастливые часы они провели перед картинами Рафаэля, Тициана, Корреджо, Каналетто, Ботичелли, Беллини. Творения великих мастеров напоминали молодым художникам, ради чего они приехали в Италию.

Айвазовский и Штернберг с жадностью набросились на работу. Они выбирали укромные места за городом и писали этюды с натуры. Бывало и так, что они оставались ночевать в ближайшей деревне, чтобы утром с первыми лучами солнца снова приступить к работе.

Однажды Штернберг отправился делать зарисовки в деревню. Айвазовский остался один на пустынном морском берегу. Отложив палитру, он задумчиво следил, как меняется цвет воды, движение и шум волн.

Их движение и говор были связаны с цветом моря.

Голубизна морских просторов рождала несмолкаемую тихую гармонию звуков, движение волн скорее угадывалось, чем было видимо, и душу переполняло радостное, праздничное настроение.

Когда вода начинала отливать зеленью, ее движение усиливалось, появлялись высокие, увенчанные белыми гребнями волны, они катились на берег стремительно, и голос прибоя становился гулким и тревожным.

Темная синева моря была зловеща, между волнами появлялись черные провалы и во властном голосе стихии слышались глухие угрозы...

А когда на закате вода стала отливать темно-сиреневым, почти лиловым цветом, прибой сразу как бы устал и умолк. И только в мягком шорохе волн по гальке слышалось сожаление об утраченной силе.

Сумерки были короткие. Сразу опустилась ночь, темная, южная. Море как бы остановилось в своем движении. Краски исчезли. Жизнь как бы внезапно оборвалась. Так происходило в природе и в душе художника.

Айвазовский сидел с закрытыми глазами. Он забылся.

Но вот снова возникли краски, взошла луна и расцветила серебром темную морскую гладь. Пробежал ветерок. Лунная дорожка заискрилась тысячами серебряных блесток.

Сознание снова вернулось к художнику. Его глаза широко раскрылись и упоенно вбирали в себя новую красоту моря.

И хотя художник много раз видел это в родной Феодосии, теперь он впервые воспринял всю эту красоту созревшей душой мастера.

Наступил рассвет с его алым и пурпурным цветением.

Айвазовский не заметил, как Штернберг подошел к нему и тихо стал рядом.

- Мой друг,- сказал Штернберг,- занялся уже второй день, а ты сидишь все на том же месте и в той же позе, что и вчера. Тебе надо подкрепиться.

И он протянул Айвазовскому бутылку с молоком.

После этого дня в отношении Штернберга к Айвазовскому появилась новая черта - постоянная забота, граничащая с благоговением.

А в воображении и душе Айвазовского рядом с Феодосией и Черным морем прочно, на всю жизнь занял место Неаполитанский залив.

При расставании во Флоренции Гоголь взял с Айвазовского слово навестить его сразу по прибытии в Рим.

В Риме Айвазовский решил, не откладывая, разыскать улицу Феличе, на которой жил Гоголь. Прохожие объяснили ему, как найти квартал художников, где находилась эта улица. В Риме художники, скульпторы, литераторы заселили целый лабиринт узких улиц и переулков. В этом квартале много старых домов, темных, тесных лавок, в них торгуют картинами, сбывают всякие антикварные вещи.

И вот Айвазовский в объятиях Гоголя. Из соседней комнаты выбежал в халате заспанный Панов, живший у Николая Васильевича, и тоже прижал его к груди.

Гоголь с удовольствием оглядел стройную фигуру молодого художника и засыпал его вопросами:

- Где вы остановились? Что вам уже понравилось в Риме?

- В Риме, Николай Васильевич, мне уже понравились римляне и голубое небо над лабиринтом узких улиц.

- Великолепно! Отменный ответ! - восхищается Гоголь.- Панов, он наш, он уже чувствует Рим... А теперь мы вас поведем поснидаты^*.

^* (Позавтракать (укр.).)

После завтрака в кафе Греко, где к ним присоединились Иванов и Моллер^*, Гоголь отправился домой писать "Мертвые души", Айвазовскому он ласково сказал:

^* (Моллер Ф. А. (1812-1875) - известный "русский живописец, в судьбе которого принимали участие Иванов и Гоголь.)

- Пойдите, взгляните на Рим, а вечером приходите со Штернбергом. Будут только свои.

Айвазовский и Штернберг пришли, когда все уже сидели за чаем. Николай Васильевич пожурил опоздавших и предупредил, что у него собираются не позже половины восьмого.

Гоголь был оживлен и говорил на любимую тему - о Риме. Николай Васильевич не скрывал, что все это он повторяет для Айвазовского и Штернберга. Иванову, Моллеру и Панову он давно привил любовь к этому городу.

- Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь...- говорил он тихо, и его зоркие глаза были устремлены на юношеское лицо Айвазовского.- Жаль, что вы прибыли сюда осенью. То ли дело весной... В других местах весна действует только на природу, вы видите: оживает трава, дерево, ручей... Здесь же она действует на все: оживает развалина, оживает высеребренная солнцем стена простого дома, оживают лохмотья нищего...

Долго еще Гоголь восторженно говорил о Риме и его обитателях.

Поздно вечером Гоголь повел своих гостей к Колизею. Он знал Рим лучше иных римлян, никогда не покидавших родной город. Друзья Гоголя называли его бесподобным гидом. Это в тех случаях, когда он был разговорчив. Но чаще всего Гоголь был молчалив, во время прогулки отставал от своих спутников и шел поодаль, погруженный в себя, иногда размахивал даже руками и натыкался на попадавшиеся на пути предметы. Когда же Гоголь бывал в хорошем настроении, то прогулка с ним доставляла истинное наслаждение и беседа его запоминалась на всю жизнь.

В тот вечер Гоголя оставили на время его заботы о долгах и печальные раздумья о своих болезнях. Последние дни работа над "Мертвыми душами" шла успешно, и он знал дивные минуты вдохновения. К тому же встреча с Айвазовским была для Гоголя большой радостью: юный художник привлекал его своей чистой непосредственностью и серьезным, благоговейным служением избранному труду.

Настроение Гоголя передалось его спутникам, и они радовались за себя и за него.

Колизей при луне был особенно хорош. Не было толпы вечно спешащих туристов и промышляющих вокруг них мелких торговцев. Ночью здесь стояла тишина, и воображение явственнее воскрешало былые времена.

Айвазовский и Штернберг, впервые увидевшие этот грандиозный памятник Древнего Рима, были поражены. Контуры высоких полуразрушенных стен таинственно вырисовывались при серебристом свете луны.

Гоголь повел своих спутников за собой и начал взбираться наверх по одной из полуразрушенных лестниц. Отсюда, с высоты третьего этажа, амфитеатр Колизея открылся перед ними во всем своем величии.

Гоголь показал на стене несколько скоб и пояснил, что сюда вдевались шесты, которые поддерживали огромный тент, натягивавшийся над Колизеем во время зноя и дождя. Николай Васильевич сообщил подробности: амфитеатр вмещал до пятидесяти тысяч человек и на его арене в разные времена были убиты десятки тысяч гладиаторов и хищных зверей.

Когда Гоголь и его друзья спустились вниз и уселись, чтобы немного отдохнуть и полюбоваться игрою лунного света среди развалин древнего цирка, Николай Васильевич опять заговорил:

- История нам сохранила подробности, как подлец Нерон являлся в Колизей в свою ложу в золотом венке, в красной хламиде и золоченых сандалиях, но историю никто еще так не писал, чтобы живо можно было видеть народ в его муках, упованиях, поисках правды на земле...

Гоголь взял под руку Иванова:

- А вот Александр Андреевич ведет жизнь истинно монашескую, корпит день и ночь над картиной о страданиях и надеждах народа... Подобного явления в живописи еще не было со времен Рафаэля и Леонардо да Винчи.

Иванов смутился, но ему дорого было мнение Гоголя о его труде.

И еще сказал Николай Васильевич Гоголь, расставаясь со своими друзьями-художниками в ту ночь:

- Высоко возвышает искусство человека, придавая благородство и красоту чудную движениям души.

В ту ночь великий русский художник Александр Андреевич Иванов, сидя в своей мастерской перед неоконченной картиной "Явление Христа народу", писал отцу в Петербург при тусклом мерцании свечи: "Гоголь - человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство. Чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом - человек самый интереснейший...".

А другой русский художник, двадцатитрехлетний Айвазовский, посланный Академией художеств для совершенствования в живописи в чужие края, говорил в ту же ночь своему другу Штернбергу:

- Здесь день стоит года. Я, как пчела, сосу мед из цветника, чтобы принести своими трудами благодарную дань матушке России.

Так один день, богатый впечатлениями, способствующими росту души и таланта, может вызвать к жизни великие замыслы и стать залогом их непременного осуществления. Для этого требуется только время, не растраченное впустую, а наполненное каждодневным трудом.

Айвазовский посвящал все свое время живописи. Перед ним был великий пример и образец страстного служения искусству - его соотечественник художник Александр Андреевич Иванов, который считал удачным только тот день, когда никто и ничто не отвлекало его от работы в мастерской. Тогда он сам вознаграждал себя и отправлялся вечером побеседовать с Гоголем.

Такой же образ жизни избрал себе в Риме Айвазовский. Из своей мастерской он отлучался лишь в музей изучать картины великих мастеров или в поисках впечатлений отправлялся в живописные места.

По приезде в Италию художнику было только двадцать три года, но Айвазовский уже шел в искусстве своей, непроторенной дорогой. Началось все на берегах Неаполитанского залива, где он вместе со Штернбергом писал с натуры виды прибрежных городов и Везувия. Это требовалось тогда от художников, совершенствующихся в Италии. Айвазовский тоже выполнял требование Академии. Три недели подряд он писал вид Сорренто с натуры. Молодой художник воспроизвел с большой тщательностью решительно все, что было перед его глазами. Но потом в крошечном городке Вико Айвазовский в пылу вдохновения исполнил по памяти две картины - закат и восход солнца. Художник написал обе эти картины за несколько дней.

Когда Айвазовский отдал эти две картины и ранее выполненный с натуры вид Сорренто на художественную выставку, то неожиданно оказалось, что зрители теснились и выражали свое восхищение двумя написанными по памяти картинами, а на Сорренто не обратили внимания. Айвазовского это поразило. Он придавал такое важное значение своему виду Сорренто, над которым работал так долго и тщательно!

Айвазовский уже тогда считал, что зрители - самые лучшие судьи и вернее самих живописцев оценивают произведения искусства. И он начал искать причину равнодушия публики к своей картине, написанной с натуры. Художник пришел к заключению, что не должен рабски копировать природу, что картины по воображено лучше удаются ему. Он продолжал еще прилежнее, чем прежде, наблюдать все переходы зета и оттенков, линии и контуры предметов, но уже не писал теперь подготовительных этюдов к картинам, а хранил все это в своей памяти до той поры, пока созреет замысел картины.

Потом Айвазовский запирался в мастерской. Сюжет картины слагался у него, как сюжет стихотворения у поэта. Он набрасывал на клочке бумаги план задуманной картины и погружался в ее обдумывание. Ничто не должно было отвлекать его внимания: не только разговоры, но даже лишние предметы, находящиеся перед глазами. Поэтому в мастерской стены были совершенно гладкие и на них не висело ни одной картины или эскиза.

В его памяти ярко вспыхивали воспоминания о виденном в природе: игра света и тени на морской поверхности и на земле, движение волн, бесконечные оттенки воды, радужное сверкание морских брызг в лучах солнца. Художник отбирал нужные ему для задуманной картины зрительные впечатления. Воображение подсказывало остальное.

Художник писал страстно, с увлечением и не отходил от картины, пока она не была окончена. Небольшую картину он писал один-два дня. Большие полотна требовали больше времени и напряжения.

Айвазовский обладал редким даром зрительной памяти, и зачастую она заменяла ему каждодневное и тщательное штудирование натуры.

Дни, недели, месяцы проходили в постоянном труде. За осень и зиму в чужих краях Айвазовский написал тридцать больших картин и бессчетное количество миниатюр. В Риме открылась художественная выставка. Айвазовский выставил там свои произведения. Его картины "Неаполитанская ночь", "Буря", "Хаос" привлекли к себе всеобщее внимание и наделали много шума.

Папа Римский Григорий XVI приобрел "Хаос" для картинной галереи Ватикана. Некоторое время в Риме только об этом и говорили, ибо папы, как правило, приобретали картины крупнейших художников мира.

Айвазовский сразу стал знаменитым. Короли и вельможи, следуя примеру папы, кинулись также покупать картины у Айвазовского. Об Айвазовском заговорили газеты. Ему посвящали стихи.

В кафе Греко, куда Айвазовский обычно приходил обедать с Гоголем и Ивановым, зачастили римляне, чтобы поглазеть на прославленного русского художника.

Айвазовский уже не мог, как прежде, спокойно работать. Множество людей пыталось проникнуть в его мастерскую. Пока он работал в мастерской, в соседних комнатах толпились, дожидаясь его, художники, поэты, ученые, иностранные туристы. Все считали за честь знакомство с ним. Даже неаполитанский король передал через русского посланника графа Гурьева приглашение Айвазовскому посетить его. Всюду и везде Айвазовского чествовали и называли гением.

В те дни среди многочисленных восторженных поклонников Айвазовский обрел настоящего друга. Это был неаполитанец Векки.

Векки страстно любил живопись и хорошо в ней разбирался. Векки был счастлив, что его родной Неаполь вдохновлял русского художника. Через несколько дней после знакомства с Айвазовским Векки напечатал в одной из неаполитанских газет восторженную статью о картинах Айвазовского. Статью эту многие знали на память, она была написана, как стихотворение в прозе.

Айвазовский и Векки подружились. Они были почти неразлучны и как школьники радовались, когда удавалось улизнуть от назойливых приятелей и знакомых.

Векки ввел Айвазовского в дома своих друзей. В этих домах хранились бесценные произведения искусства. Айвазовский любовался этими редкими, мало кому известными творениями живописцев и скульпторов и все внимательнее прислушивался к беседам своим новых друзей.

Векки и его друзья были смелыми людьми, мечтавшими о свободе Италии. С нескрываемой горечью и ненавистью они говорили о короле, который окружил себя попами и предал Неаполь во власть Ватикана, о Риме, где хозяйничали полки монахов в длинных белых и черных одеждах.

Гуляя по улицам Рима, Айвазовский внимательнее приглядывался к жизни "Вечного города". За присущей народу веселостью он наблюдал страшную нищету римлян; резким контрастом с нею была роскошь, окружавшая светскую знать и кардиналов, разъезжавших в великолепных каретах с лакеями на запятках.

И теперь уже Айвазовский страстно говорил Векки:

- Против этого должно бороться все честное человечество.

В те дни Айвазовский перестал писать дышащие счастьем и покоем морские виды. Однажды, когда Векки пришел к нему в мастерскую, он подарил молодому неаполитанцу новую картину.

На картине небо было в мрачных облаках, море волновалось и кипело, а в глубине виднелся корабль, уже наполовину закрытый высоко вздымающимися волнами. Трепет охватывал за судьбу корабля и всех тех, кто был на нем.

Айвазовский страстно сочувствовал делу, которому посвятил себя Векки и его друзья, но очень опасался за их участь...

В те дни в Рим приехал из России известный поэт Николай Михайлович Языков. Он поселился в том же доме, где жил Гоголь. Языков страдал тяжелой болезнью позвоночника. Гоголь убедил его приехать в Рим, надеясь, что итальянский климат поправит его здоровье. Языков с трудом мог ходить и все время проводил в комнате.

Гоголь, любивший обедать в кафе у Греко или Фалькони, с приездом Языкова перестал там бывать. Николай Васильевич стремился отвлечь больного поэта от грустных мыслей и обедал с ним вместе дома. По вечерам друзья Гоголя собирались теперь не у него, а у Языкова.

Иванов всегда приносил в карманах горячие каштаны. Это лакомство римских бедняков очень полюбилось Языкову. Но самые трогательные заботы друзей не способны были развлечь тяжело больного поэта. Обычно он молча сидел в кресле, опустив голову на грудь, с лица его не сходило страдальческое выражение.

Гоголь ради друга изменил своей обычной молчаливости и, запивая горячие каштаны легким виноградным вином, рассказывал веселые анекдоты или придумывал смешные фамилии для разных характерных лиц.

Гоголь радовался, как ребенок, когда замечал, что его остроумные рассказы вызывают изредка улыбку на лице Языкова.

Хотя у Гоголя был неистощимый запас анекдотов, но Языков с каждым днем все больше впадал в болезненную апатию. Подавленное состояние больного стало передаваться его друзьям: Иванов дремал на стуле, а Гоголь молча лежал на диване.

Однажды, когда все уныло коротали вечер у Языкова, раздался стук в дверь, и вошли Айвазовский и его друг Векки. Оба были возбуждены. Сбросив с себя плащи, они кинулись к Гоголю. Николай Васильевич радостно вскочил с дивана и обнял молодых людей.

Выговаривая Айвазовскому, что он давно не приходил, Гоголь подвел его и Векки к Языкову и представил их. Языков сразу встрепенулся, глаза его оживились. Картины Айвазовского он видел в Петербурге несколько лет назад. Уже тогда они его поразили. Языков любил море. Оно вдохновило его на множество стихотворений. Вот и недавно по пути в Рим он в Венеции написал новое стихотворение о море.

Айвазовскому имя Языкова говорило многое. Еще гимназистом, в Симферополе, он прочел знаменитое стихотворение поэта "Пловец", и с тех пор он любил декламировать его в кругу друзей или во время одиноких прогулок у моря.

Айвазовский был взволнован встречей с поэтом-маринистом, но не таким он себе его представлял. В его изображении автор "Пловца" рисовался мужественным морским витязем. А сейчас перед ним был сгорбленный старик, хотя он знал, что поэту не более сорока лет.

Языков угадал грустные мысли художника. В нем мгновенно вспыхнула прежняя юношеская гордость, и он, тряхнув головой, беззаботным и сильным голосом начал читать свое стихотворение "Пловец":

 Нелюдимо наше море,
 День и ночь шумит оно;
 В роковом его просторе
 Много бед погребено. 

 Смело, братья! Ветром полный
 Парус мой направил я:
 Полетит на скользки волны
 Быстрокрылая ладья! 

 Облака бегут над морем,
 Крепнет ветер, зыбь черней,
 Будет буря: мы поспорим
 И помужествуем с ней!

Последнюю строфу поэт читал раскатисто, сильно. Казалось, буря уже готова опрокинуть ладью смельчака, а он смеется над ее безуспешными потугами.

От сильного напряжения голос у Языкова осекся. Тогда Айвазовский, Гоголь и Иванов подхватили:

 Смело, братья! Туча грянет,
 Закипит громада вод,
 Выше вал сердитый встанет,
 Глубже бездна упадет!
 Там, за далью непогоды,
 Есть блаженная страна:
 Не темнеют неба своды,
 Не проходит тишина.
 Но туда выносят волны
 Только сильного душой!..
 Смело, братья, бурей полный,
 Прям и крепок парус мой!

Даже Векки пытался повторять стихи на незнакомом языке, ему сообщился их свободный, мужественный ритм.

Языков сидел в кресле с заплаканным от счастья лицом. Он протянул руки Айвазовскому, Гоголю, Иванову, Векки.

В этот вечер Языков стал снова таким, как в дни молодости, когда он был счастлив и здоров. Он много читал стихов - своих и других поэтов, пил вино, поднимая тосты за художников поэтов.

Поздно вечером, когда Айвазовский и Векки собирались уходить, Языков обратился к Айвазовскому со стихами:

 ...Перед нами 
 Вдоль по темным облакам,
 Разноцветными зарями
 Отливаясь там и там,
 Золотыми полосами
 День и небо светят нам.

- Иван Константинович,- заключил Языков, - эти стихи я написал еще молодым. Я их вспомнил, когда впервые увидел ваши картины. И сказать вам, что я тогда подумал: я подумал, что мы оба пытаемся постичь образ моря через Пушкина. Пушкин - наш идеал, к которому стремился я, к которому стремитесь вы теперь. Дай вам бог проникнуться пушкинским видением моря и изобразить его на полотне!

В шестьдесят семь лет знаменитый английский художник Тернер снова посетил Италию. Более десяти лет прошло с тех пор, как он был здесь последний раз. Но все эти годы среди туманов и сырости Англии его не покидал золотой сон, увиденный им наяву в стране, где люди купаются в солнечных лучах и впитывают в себя свет солнца, наполняясь беззаботной радостью и весельем.

В Лондоне он утолял свою тоску по Италии, по краскам ее неба и моря на концертах итальянской музыки: для него это была не просто музыка, а музыка красок. Своим друзьям он говорил, что итальянцы так преуспевают в живописи потому, что художники пишут там солнечными лучами.

В первые дни по приезде в Рим Тернер никого не желал видеть. От природы необщительный, он проводил все время в прогулках по Риму и его окрестностям. Эти дни прогулок и созерцания начинались на утренней заре и продолжались до заката. Он пока еще не брался за кисть, нарушив впервые свою многолетнюю привычку, которой был верен и дома, в Англии, и в путешествиях: вставать в шесть часов утра и приступать к работе. На этот раз он решил дать себе отдых. Но художник оставался художником: во время этих прогулок по Риму он работал не менее, чем за мольбертом, запоминая увиденное, вынашивая замыслы новых картин.

На пятый день пребывания в Риме Тернер встал в свое обычное время и начал писать картину. Он не отходил от нее, пока на холсте не появились все краски утренней зари. На другой картине ему удалось воплотить свою мечту о свете, запечатлев на полотне золотое марево солнечного сияния, разлившегося над морем.

Работа захватила художника. Он так в нее сгрузился, что лишь через две недели впервые развернул газету. Его внимание привлекла большая статья, посвященная какому-то молодому русскому художнику Айвазовскому. Тернер дважды перечитал статью.

На другой день, обедая в кафе Греко, Тернер, перелистывая газеты и журналы, опять увидел статьи об Айвазовском. Римские газеты хвалили его картину "Хаос", понравившуюся папе и приобретенную им для своей галереи. Венецианские газеты объявляли художника гением. Больше других расточали похвалы молодому живописцу неаполитанские газеты. В них подробно описывались не только картины, но и образ жизни художника. Газеты сообщали, что неаполитанский король также купил у Айвазовского одну картину и выразил русскому посланнику желание увидеть прославленного художника у себя во дворце.

Вся римская пресса призывала посетить художественную выставку, украшенную картинами Айвазовского.

Тернер решил непременно сходить туда.

На выставке с самого утра толпилось множество людей. Были здесь и местные художники копиисты. Они приходили ранее других, чтобы успеть поработать до наплыва публики. Копии с картин Айвазовского весьма высоко ценились и охотно раскупались не одними форестьерами^*, но и владельцами римских остерий. Русский гравер Федор Иванович Иордан смеялся, что морские виды "а ля Айвазовский" красуются в каждой лавочке.

^* (Форестьеры - иностранцы.)

Пробиться к картинам Айвазовского было почти невозможно. Тернер отошел в сторону и решил, что нынче день пропал, ибо приток посетителей все увеличивался. Со стороны было немного странно смотреть на этого коренастого пожилого иностранца, прижатого толпой в самый угол у входа в зал.

Но вдруг довольно большая группа римских художников начала энергично прокладывать себе дорогу. Один из них случайно глянул в ту сторону и увидел Тернера. Громкий возглас удивления и радости вырвался у него:

- Синьор Тернер! Синьор Тернер здесь, друзья!

- Синьор Камуччини!- воскликнул в свою очередь Тернер, узнав знаменитого итальянского живописца.

Камуччини и Тернер вернулись на выставку закрытию. Там уже никого не было. Служители, предупрежденные Камуччини, почтительно расступились перед знаменитым иностранцем. Эти простые люди не раз слышали, с каким благоговением произносили римские художники имя Тернера.

Тернер недолго постоял перед картинами Айвазовского "Буря" и "Хаос". Все его внимание поглотило полотно "Неаполитанская ночь". Он забыл о Камуччини, рассказывавшем ему об Айвазовском, забыл о том, где он сейчас находится.

Тернер хорошо знал Италию, каждый ее уголок. На картине Айвазовского был изображен Неаполитанский залив в лунную ночь. Старый художник не раз бывал там и видел это тихое ночное море и небо и такую же светящуюся лунную дорожку, серебрившую таинственную ночную гладь залива, как на картине Айвазовского.

Тернеру показалось, что время повернуло вспять. Он вспомнил, как много лет назад в первый раз приехал в Неаполь вечером, и луна так же заливала своим светом море и Везувий.

Ему стало радостно и страшно за Айвазовского: тот увидел это чудное место его глазами. Тернер искал, в чем бы уличить художника: может, он забыл про легкую зыбь на воде, которая тогда показалась ему в лунном сиянии полем искорок... Нет, художник все приметил и гениально запечатлел увиденное на своей картине.

Громкий смех Камуччини, который отошел к окну и загляделся на карнавальное шествие, вернул Тернера к действительности. Он отвел итальянца от окна и, показывая на картину Айвазовского, сказал:

- Ни один человек не написал еще так поверхность спокойной воды. Я принял картину великого художника за саму действительность.- И, немного подумав, добавил:- Я был бы счастлив, синьор Камуччини, встретиться с этим гениальным юношей.

- Я знаю, где он живет, и мы можем к нему сейчас отправиться. Но не лучше ли нам поискать его на карнавале? Я встретил сегодня своего друга, синьора Николо Гоголя, известного русского писателя, и он сказал мне, что будет Айвазовским и другими своими друзьями участвовать в карнавале. Он даже сообщил мне, где я смогу найти их.

Камуччини очень хотелось показать прославленному художнику прежде всего карнавал - гордость каждого римлянина. И ему удалось склонить нелюдима Тернера дать свое согласие: уж слишком сильно было у того желание скорее увидеть русского художника, столь поразившего его своим талантом.

Казалось, весь Рим высыпал на Корсо и прилегающие улицы. Сумерки быстро сменились ночной темнотой, и каждый зажег свой карнавальный фонарик.

Только римляне умеют так веселиться. Если у других народов развлекается главным образом молодежь, то итальянцы совершенно другого характера: там и пожилые люди всегда рады поспорить с юношами в проявлении веселого нрава.

Гоголь любил смешиваться с шумной римской толпой, особенно во время карнавала. Эти полные задора пляски, остроумные шутки и шествие ряженых напоминали ему родную Украину, ее певучий, жизнерадостный народ.

Увлечение Гоголя народными празднествами охотно разделяли его молодые друзья Штернберг и Айвазовский. Сегодня к ним присоединился Векки, неразлучный с Айвазовским в последнее время.

Айвазовский и Векки оделись испанцами, а Гоголь и Штернберг нарядились украинскими парубками - в широкие синие шаровары и белые вышитые рубахи; на ногах у них были чоботы из красной кожи, а головы украшали высокие смушковые шапки. В ту минуту, когда их увидел Камуччини, пробиравшийся вместе с Тернером через густую поющую и пляшущую толпу, Гоголь и его спутники, обсыпаннные мукой, по итальянскому карнавальному обычаю, сняли маски и стали ими обмахивать свои разгоряченные лица.

Камуччини указал Тернеру на Айвазовского, но тут же увлек англичанина за собой в сторону, потому что в это мгновение с ними поравнялась большая телега, и группа смеющихся женщин в масках начала оттуда обсыпать всех мукой.

Когда же телега проехала дальше, Айвазовского и его друзей уже не было на прежнем месте.

После тщетных поисков Тернер распрощался с Камуччини, условившись встретиться с ним рано утром.

Только на рассвете вернулся Айвазовский домой. Но в семь часов он уже был на ногах и с радостным нетерпением приступил к работе.

Синьора Тереза, у которой художник снимал помещение, услышав его шаги в мастерской, удивленно покачала головой и молитвенно сложила ладони. В такой позе ее застали Тернер и Камуччини. Синьора Тереза не раз видела прославленного итальянского маэстро и всегда встречала его с подобающим почетом. Но на этот раз она замахала руками и всей своей полной фигурой стала наступать на ранних гостей, стараясь оттеснить их к двери.

- Вы ведь знаете, синьор Камуччини, как я всегда рада вашему приходу, но утренние часы - священное время, когда синьор Айвазовский работает и никого не принимает.

Но в тот момент, когда синьоре Терезе показалось, что она уже одержала победу, Камуччини нашелся и быстро произнес:

- Синьора, к маэстро Айвазовскому пожаловал прибывший из Англии сэр Джозеф Маллорд Вильям Тернер, член Королевской академии, великий художник.

Синьора Тереза застыла с поднятыми руками, но через мгновение ее лицо и фигура уже излучали радушие, приветливость, в соединении с неподдельной почтительностью к знатному иностранцу.

Она было направилась к комнате Айвазовского, чтобы доложить об именитом госте, но Тернер вернул ее. На старого художника известие, что Айвазовский уже за работой после ночи, проведенной на карнавале, подействовало как неожиданный подарок. Из газет и от Камуччини он знал, что молодой художник пишет только тогда, когда его посещает вдохновение, и что он почти не затрачивает труда на создание своих картин.

Тернер относился к этим слухам с недоверием. Он достаточно хорошо знал, что истинный талант неразлучен с постоянным всепоглощающим трудом.

Но то, что он узнал сейчас, обрадовало его: Тернер убедился в том, что Айвазовский трудолюбив и увидел, как трогательно оберегает его труд эта добрая женщина.

Старик Тернер вдруг почтительно поклонился этой простой римлянке и, протягивая ей свою визитную карточку вместе со сложенным листком бумаги, мягко произнес:

- Передайте это синьору Айвазовскому, когда он окончит работу. Мы же не станем ему мешать.

Айвазовский ежедневно получал обширную почту: то были письма восторженных его поклонников, просьбы богатых коллекционеров продать какую-нибудь картину, а чаще всего стихи...

В стихах воспевали его поэты, славословили художники, ученые. Но ни одно стихотворение не взволновало его так, как это, написанное по-итальянски Тернером:

"Нa картине этой вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем и в нем отражающуюся... Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет трепетную зыбь, кажется полем искорок или множеством металлических (блесток на мантии великого царя!.. Прости мне, великий художник, если я ошибся (приняв картину за действительность), но работа твоя очаровала меня, и восторг овладел мною. Искусство твое высоко и могущественно, потому что тебя вдохновлял гений!"

Тернер!.. Великий Тернер был у него всего несколько часов назад, и эта недогадливая синьора Тереза не впустила его! Айвазовский чуть не плакал от досады. Синьора Тереза хотела ему все объяснить, но это вызвало лишь новые упреки у обычно такого мягкого и доброго маэстро, и она решила укрыться у себя в спальне.

Вот уже несколько дней, как они неразлучны. Их видят вместе на улицах Рима, у Колизея, на вилле Боргезе, в кафе Фальконе. Итальянские и русские художники пытаются к ним присоединиться, но Вернер и Айвазовский уклоняются от шумного общества: им нужно много узнать друг о друге и о многом поговорить.

Чтобы никто не мешал, они выбрались в Кампанью.

Тернеру особенно дороги эти пустынные места в окрестностях Рима. Здесь часто писали свои пейзажи Пуссен и Лоррен^*, у которых он учился постигать свет во всей его лучезарности.

^* (Пуссен Никола (1594-1665), Лоррен Клод (1600-1682) - известные французские художники.)

- Взгляните на эту дымку, окутывающую дали,- показывает Тернер Айвазовскому,- она смягчает все формы, здесь трудно определить, где кончается один цвет и начинается другой.

Старый художник поверяет Айвазовскому свои сокровенные мысли об изображении земли, неба и воды. Постепенно беседа об искусстве и мастерстве переходит к воспоминаниям о детстве. Айвазовский рассказывает о любимой им Феодосии и ранних годах своей жизни у моря, о времени, проведенном в греческой кофейне "мальчиком" и о неистребимом пристрастии изображать еще тогда море на стенах домов приморского городка.

Тернер, в свою очередь, вспоминает маленькую, грязную лондонскую улицу, где прошли его детские годы, и где он помогал своему отцу-парикмахеру в его ремесле...

День уже склонялся к закату, а беседа их все не прекращалась. Как много общего они обнаружили не только в своем искусстве, но и в своей жизни и судьбе! Когда они вернулись в Рим, им трудно было расстаться.

В тот же вечер Айвазовский пошел к Гоголю, чтобы поведать о счастливых днях, проведенных с английским художником.

Гоголь внимательно выслушал рассказ своего юного друга, потом молча подошел к высокой конторке и достал оттуда несколько тетрадей. То были первые главы "Мертвых душ".

Много лет спустя старик Айвазовский так вспоминал об этом вечере: "С огнем вдохновения бессмертный творец читал мне свой роман, в то время глаза его сверкали неземным огнем..."

Вести о русском художнике-маринисте стали проникать в другие европейские столицы. Французское правительство выразило желание, чтобы Айвазовский представил свои картины на выставку в Лувр. В 1843 году исполнялось пятьдесят лет, как эта сокровищница, хранящая величайшие произведения искусства, стала доступной для обозрения широкой публики.

Прежде Лувр был королевским дворцом. В конце XVIII века во Франции произошла революция. До революции французские короли хранили в Лувре замечательные картины и скульптуры.

Революционный народ уничтожил королевскую власть, а самого короля казнил. В 1793 году Лувр стал национальным художественным музеем. И тогда народ Франции увидел произведения великих мастеров. Веками они были скрыты от взоров тысяч людей, для которых писали свои Картины прославленные художники.

Французы увидели знаменитую картину Леонардо да Винчи "Джиоконда". Леонардо любил ее больше других своих творений. Король Франциск I приобрел картину у великого художника, проведшего последние годы своей жизни во Франции. С тех пор почти триста лет "Джиоконда" была пленницей французских королей. Революция освободила из плена прекрасную "Джиоконду", открыла народу и остальные сокровища.

В залах Лувра в 1843 году было особенно многолюдно. Приток публики еще увеличился после открытия художественной выставки.

В первые же дни картины Айвазовского стали выдающимся событием художественной жизни Парижа. Перед ними толпились тысячи зрителей. Айвазовский представил три картины: "Море в тихую погоду", "Ночь на берегу Неаполитанского залива" и "Буря у берегов Абхазии".

Айвазовский был единственным русским художником, которого пригласили участвовать в парижской выставке. Он понимал, что на нем лежит высокая ответственность - представлять в столице Франции, считавшейся центром европейской цивилизации, искусство своей родины. Помня это, художник отобрал для выставки не одни лишь итальянские виды, а решил выставить наряду с ними картину, в которой парижане увидели бы красоту и мощь русского моря, величие и благородство русского народа. Такой картиной была незадолго до этого написанная "Буря у берегов Абхазии".

Айвазовский вспомнил берега Абхазии и эту бурю на море, которую наблюдал во время своего путешествия с абхазцем Званба.

...Это было незадолго до отъезда в чужие края. По приглашению начальника Черноморской береговой линии генерала Раевского Айвазовский отправился наблюдать десант русских войск в Субаши. Оттуда вместе с офицером русской армии абхазцем Званба он совершил поездку по Кавказскому побережью.

Званба был интересным собеседником, и путешествие с ним доставляло юному художнику истинное наслаждение. Офицер абхазец говорил по-русски и по-французски, отличался широкой начитанностью. Свободное от военной службы время он посвящал литературным занятиям. Званба давно занимали история, быт, легенды абхазцев, и он мечтал со временем написать книгу этнографических этюдов о родном народе.

Айвазовский наслаждался видами величественной природы Кавказского побережья и слушал занимательные рассказы своего спутника.

На десятый день они прибыли в Бзыбский округ и расположились на отдых в живописных окрестностях Пицунды, разбив палатку в лесу. Кругом стояла тишина, вековые кавказские сосны таинственно безмолвствовали, море застыло в ленивой истоме, открывая взору синюю бескрайную даль. Казалось, что никогда не ступала здесь нога человека, и корабли не бороздили морскую гладь...

Айвазовский достал рисовальные принадлежности и углубился в работу. Ему захотелось запечатлеть эти старые сосны на берегу и необжитое, пустынное море... В стороне расположился Званба и начал делать записи в свой дневник. Так прошло немало времени.

Вдруг Айвазовский ощутил внезапно происшедшую вокруг перемену и на мгновение оторвался от работы: темное облако заволокло солнце и все краски пейзажа сразу же померкли.

Званба тоже перестал писать и подошел к Айвазовскому.

- Поднимается буря,- сказал абхазец,- нам придется вернуться в лес и укрыться в палатке.

Тем временем облако, скрывавшее солнце, начало быстро расти, подул свежий ветер, вдали на волнах появились белые гребни.

К Званба подбежал часовой, до этого наблюдавший с высокой сосны за открытым морем, и доложил, что вдали виден корабль.

Званба достал зрительную трубу и поднес ее к глазам.

- Взгляните, Айвазовский!- Званба передал юноше трубку.

Вглядевшись, Айвазовский увидел далеко в открытом море корабль, держащий курс на какую-то мелькающую в волнах черную точку.

Званба снова взял трубку и начал еще внимательнее всматриваться.

- Это наш военный корабль, патрулирующий берега Кавказа, а дальше в море черкесская кочерма. Она держит путь к турецким берегам. Но уйти ей не удастся. Корабль уже настигает ее, да и буря начинается в открытом море, скоро к нам пожалует.

Как бы в подтверждение слов Званба, с моря налетел ветер; увенчанные белыми гребнями волны обрушились на берег, вековые сосны закачались и тревожно зашумели.

- Как ни досадно, однако придется прервать наши наблюдения и уйти в палатку. Ветер, того и гляди, свалит нас с ног,- заметил Званба. Айвазовскому очень хотелось посмотреть в зрительную трубу, как будет держаться в бурю корабль, что станется с черкесской кочермой, но Званба схватил его за руку и увлек за собою в лес, к палатке.

Несколько часов они прислушивались к яростному реву волн, оглушавшему их даже в лесу, шагах в двухстах от берега. А когда грохот разбушевавшейся морской стихии на мгновение умолкал, слышался надрывный стон древних сосен. Потом грозный голос моря снова заглушал все другие звуки.

Но постепенно рев волн сменился глухим ворчанием. Море устало гневаться и вскоре утихло. Званба и Айвазовский побежали к берегу.

Морская поверхность была вся в черных складках, как в старческих морщинах. Растрепанные тучи еще плыли по небу, но сквозь них стали пробиваться солнечные лучи.

Званба первый достиг берега.

- Скорее, Айвазовский! - крикнул он отставшему юноше,- корабль недалеко, а к берегу идет шлюпка.

Через некоторое время шлюпка врезалась в песок. Из нее выскочили офицер и несколько матросов. Моряки несли на руках двух закутанных в покрывала плачущих женщин.

- Фридерикс! - радостно воскликнул Айвазовский, узнав в офицере своего друга, с которым недавно он вместе участвовал в десанте при Субаши.

Молодые люди обнялись.

Тем временем матросы осторожно опустили женщин на траву.

Фридерикс рассказал Званба и Айвазовскому, что их сторожевой корабль настиг в открытом море черкесскую кочерму. Черкесы везли двух пленниц, чтобы продать их в турецкие гаремы. Допытавшись у похитителей, что несчастные пленницы увезены из близлежащего абхазского селения, командир корабля приказал Фридериксу взять матросов и доставить женщин родственникам.

Узнав, что женщины абхазки, Званба тотчас же подошел к ним и заговорил по-абхазски.

При звуках родной речи пленницы встрепенулись и приоткрыли испуганные, заплаканные лица.

Это были две сестры, совсем юные и очень красивые девушки. Когда Званба объяснил им, что скоро они будут дома, девушки опять заплакали, но уже от радости. Только теперь они поверили, что спасены от грозившей им беды.

Постепенно Званба удалось их успокоить.

Спросив у девушек из какой они деревни, Званба объявил, что это всего в трех часах хода отсюда и предложил Айвазовскому отправиться туда вместе с моряками, чтобы присутствовать при возвращении абхазок под родную кровлю.

К вечеру небольшой отряд во главе с поручиком Званба достиг горной деревни.

Первые, кто заметили приближающихся моряков, были мальчишки. Этого было достаточно, чтобы через несколько минут добрая половина населения высыпала из своих домов, а родственники спасенных пленниц уже бежали с радостными криками навстречу отряду. Здесь люди хорошо знали Званба и почтительно его приветствовали. Родители девушек начали горячо благодарить его и приглашать в свой дом. Званба рассказал, при каких обстоятельствах были спасены юные абхазки и представил жителям деревни лейтенанта Фридерикса.

Весть о том, что русские моряки освободили абхазок из плена, вызвала у жителей горячую волну признательности избавителям.

Вскоре Фридерикс, Званба и Айвазовский уже сидели в асасайрта^* у родителей девушек. Гостям подали помыть руки, накрыли перед ними длинный стол, на котором тут же появилось вино, вареное и жареное мясо, кайма, пилав, акуакуар^** и другие вкусные абхазские кушанья.

^* (Гостиная (абхазск.).)

^** (Пшеничные булочки, начиненные сыром.)

Хозяин дома рассказал, что на деревню недавно напал отряд убыхов^*. Они угнали много скота и взяли в плен несколько женщин. Среди них были и две его дочери.

^* (Убыхи - племя, родственное абхазцам и черкесам, жившее в районе современного города Сочи.)

Поздно вечером Айвазовский, Фридерикс и Званба вышли пройтись. Званба был явно встревожен рассказом старого абхазца.

- Это впервые за последние пятнадцать лет убыхи рискнули напасть на абхазское селение в летнее время,- пояснил причину своей тревоги Званба.- Они делали набеги на Абхазию в любое время года только до 1824 года. В 1825 году отряд убыхов более чем в тысячу человек под предводительством Сааткерея Адагва-ипа Берзека предпринял поход в Абхазию в летнее время. На пути к абхазским долинам убыхи были замечены в горах пастухами. Предупрежденные ими абхазцы приняли меры предосторожности, дали время убыхам спуститься с гор, а потом заняли все горные проходы, через которые враги могли бы отступить, и уничтожили весь отряд. С тех пор убыхи отваживаются совершать набеги на Абхазию только в зимнее время, когда их передвижение трудно заметить, и выигрывают благодаря внезапности нападения. Когда абхазцы заблаговременно предупреждены о наступлении убыхов, они всегда с ними справляются, поэтому убыхи, узнав, что об их наступлении абхазцы уже проведали, поворачивают назад. Да, об этой вылазке придется срочно сообщить генералу Раевскому,- заключил Званба.

Когда на другое утро отряд русских моряков покидал абхазскую деревню, все жители вышли провожать его. Среди провожающих были и две спасенные девушки.

- Абхазцы видят в русских своих защитников. Обещайте рассказать обо всем виденном генералу Раевскому и адмиралу Лазареву,- напомнил Званба, прощаясь с Фридериксом.

Путешествие Айвазовского со Званба продолжалось более месяца. Природа Кавказа пленила его воображение, но самым ярким впечатлением от этого путешествия осталась буря у берегов Абхазии и спасение абхазских девушек русскими моряками...

...Размышляя о сюжете картины для выставки в Лувре, Айвазовский вспомнил берега Абхазии и эту бурю на море.

Художник изобразил на картине тот момент, когда русский военный корабль останавливает черкесскую кочерму и спасает абхазских девушек.

Французам полюбилась живопись русского художника. В его итальянских видах природа была озарена праздничным светом. Это был такой щедрый праздник света, что перед картиной, которой изображен восход солнца, многие спрашивали, нет ли за нею свечи или лампы.

Но перед картиной "Буря у берегов Абхазии" не спорили о ее живописных достоинствах. Перед ней зрители становились молчаливее, сосредоточеннее и раздумывали над ее смыслом, смысл волновал. Русские спасали жизнь кавказских женщин, возвращали им свободу, возможность жить среди родных...

Торжество Айвазовского в Париже стало торжеством русского искусства. Широкая публика шумно выражала свое восхищение его произведениями, парижские художники проявляли к нему искреннее радушие, а Французский институт^* наградил художника золотой медалью.

^* (Французский институт - так называлась Академия художеств во Франции.)

Еще до поездки в Париж для участия в выставке Айвазовский получил разрешение Петербургской академии художеств отправиться в другие страны для усовершенствования в морской живописи и знакомства с искусством прославленных маринистов.

В жизни Айвазовского началась пора беспрерывных странствий. Художник стремился увидеть все новые и новые приморские города, гавани, порты, слушать шум волн, наблюдать штиль и бури в различных морях, всюду изучая колорит водной стихии. Он стал странствующим поэтом моря.

Зачастую художник сам забывал, сколько мест посетил он в последнее время. В его заграничном паспорте уже почти не оставалось места для новых пометок и печатей.

Вскоре к паспорту стали пришивать все новые и новые страницы. Постепенно это составило большую тетрадь, в которой к концу своих странствий Айвазовский насчитал сто тридцать пять виз.

Молодой художник любовался Лондоном, Лиссабоном, Мадридом, Гренадой, Севильей, Кадиксом, Барселоной, Малагой, Гибралтаром, Мальтой...

Художник везде работал - на палубе корабля, в номере гостиницы, где он останавливался всего на несколько дней, на улицах городов. Он никогда не расставался с альбомом. Так у него накопилось огромное количество рисунков.

На этих рисунках, сделанных на плотной желтоватой бумаге графитным карандашом, Айвазовский фиксировал все, что поражало или увлекало его во время поездок. В рисунках каждая деталь была проработана с блестящим мастерством и точностью. На листах бумаги возникали приморские города, улицы, площади, причудливые скалистые берега с лепящимися на них зданиями, корабли, рыбацкие лодки, всевозможные морские виды.

Эти рисунки были сами по себе совершенными художественными произведениями. Но художник не придавал им значения и легко дарил даже малознакомым людям.

Главное - картины.

За четыре года пребывания в чужих краях Айвазовский написал восемьдесят картин. Это преимущественно виды Неаполя, Венеции, Амальфи, Сорренто, Капри, изображения морских штормов, кораблекрушений, а также тихого моря, дремлющего в золотых лучах солнца или в серебристом сиянии луны.

Вскоре эти картины стали расходиться по всей Европе. Его солнечные и лунные дорожки на морской глади сразу узнавали. Они озаряли картину и радовали зрителя. На первый взгляд безмятежная, бездумная живопись Айвазовского будила в людях светлые, радостные чувства. Даже несчастливым и страдающим она приносила утешение и вносила луч света в их безотрадную жизнь. Улыбка появлялась на отвыкших улыбаться губах, вздох облегчения вырывался из стесненной горем груди.

Эти люди не спорили, какими красками и каким методом пишет художник свои картины. Они видели в произведениях Айвазовского чистую, безмятежную лазурь неба, зовущие, пленительные в своих вечно изменчивых красках морские дали, золотое и алое солнечное сияние и таинственное лунное серебро.

И все это было в таком гармоническом сочетании, во всем этом проглядывала такая светлая, жизнелюбивая душа художника, восторженно славящая вечную красоту природы, что и зрители заражались любовью к природе, к жизни и хоть на время забывали горе и тянулись сердцем к радости. Может быть, поэтому всюду, где Айвазовский устраивал выставки своих картин, их осаждали тысячи людей. В каждом новом городе с его приездом становилось все больше любителей живописи. Люди убеждались, что картины художника освобождают ум и сердце от мелких чувств и напоминают им, что существует вечная и мудрая красота природы.

Путешествие Айвазовского превратилось в триумфальное шествие по Европе. Его всюду окружали почетом, называли гениальным певцом моря.

Летом 1844 года странствия по Европе опять привели Айвазовского в Париж. Друзья встретили его с прежним радушием. Газеты оповестили жителей французской столицы о его приезде и возбудили любопытство парижан описанием новых картин молодого русского художника.

Одна газета писала об Айвазовском, что последние его картины необыкновенно хороши и что художник, ценя радушие и внимание парижан, намерен надолго и, возможно, даже навсегда поселиться во Франции. Айвазовский возмутился такими необоснованными предположениями парижской газеты. О нем, русском художнике, писали, что он не намерен возвратиться к себе на родину! Вся кровь закипела в нем от такого оскорбительного предположения развязного газетчика. И хотя ему оставалось еще целых два года провести в чужих краях за счет Академии, Айвазовский обратился в Петербург, чтобы ему позволили вернуться на родину до окончания срока. Получив разрешение, он стал немедленно собираться в дорогу.

По пути в Россию Айвазовский остановился на короткое время в Амстердаме. Там он также выставил свои картины.

Амстердам был родиной первых маринистов. Именно в Нидерландах в XVII веке зародилась морская живопись. И на родине морской живописи Айвазовский был увенчан мировой славой. Его картины вызвали восхищение широкой публики и знаменитых художников. Он был удостоен звания члена Амстердамской академии художеств. Айвазовскому было тогда двадцать семь лет.

Так, после четырехлетнего пребывания в чужих краях возвращался к себе на родину Иван Айвазовский.

Он прославил русское искусство в Риме, Париже, Лондоне, Амстердаме и других европейских городах.

В конце лета 1844 года Айвазовский приехал в Петербург.

13 сентября 1844 года совет Петербургской академии художеств единогласно присвоил Айвазовскому звание академика. А еще через несколько дней Айвазовский был причислен к Главному морскому штабу в звании первого живописца с правом носить морской мундир.

Маринист Айвазовский стал числиться по Военно-морскому Флоту. Ему было поручено написать виды русских первоклассных портов и приморских городов: Кронштадта, Петербурга, Петергофа, Ревеля, Свеаборга, Гангута. Айвазовский отдался новой работе с неутомимой энергией и удовольствием и в несколько месяцев выполнил этот большой труд.

Художник в то же время писал много других картин. Петербургские аристократы, падкие на всякую моду, наперебой стремились иметь у себя картины Айвазовского. Айвазовскому заказали картины граф Виельгорский, граф Строганов, князь Гагарин, министр юстиции граф Панин и многие другие вельможи.

В петербургских гостиных особенно много говорили о картинах, приобретенных у Айвазовского графом Паниным. Это были картины "Вид Неаполя с группою рыбаков, слушающих импровизатора" и "Лунная ночь в Амальфи".

Когда Айвазовский писал "Лунную ночь в Амальфи", ему припомнилось детство. Тогда ему часто снилось море. Во сне оно казалось еще более таинственным, чем в действительности. И уж совсем сказочными были деревья на берегу и легкие балкончики домов, как бы висящих над самым морем. По веревочным лестницам из золотого шнура на балконы взбирались из причаливших лодок юноши в темных плащах, с гитарами...

Эти сны детства никогда не исчезали из памяти художника. Нередко он переносил Настроения детских сновидений в свои картины. Особенно это удалось ему сейчас, при изображении лунной ночи в маленьком итальянском городке Амальфи. Это была такая романтическая ночь, что она могла расшевелить самое очерствевшее сердце, равнодушное к природе, искусству, вообще к добру и красоте.

Картина потрясла самого графа Панина, поражавшего своей черствостью и холодностью даже бездушных петербургских аристократов. При виде этой картины у министра юстиции что-то шевельнулось в душе. Граф вспомнил, что и он когда-то был ребенком и ему порою снилось необыкновенно красивое. А, может быть, это ему только показалось...

Впервые в своей жизни Панин расчувствовался и послал подарок художнику - дорогую чайную чашку севрского фарфора и несколько кустов цветущих розанов. Все это происходило ранней весной, и кусты цветущих розанов говорили об особом его благоволении к живописцу.

Картины Айвазовского были в центре внимания великосветского Петербурга. Граф Виельгорский завидовал графу Панину. Сам царь отправился смотреть картины в дом к министру юстиции. Передавали слова царя: "Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина".

Эти слова Николая I облетели петербургские салоны. Светские женщины устроили настоящую охоту за Айвазовским. Они проявляли невероятную изобретательность, шли на всякие ухищрения, лишь бы заманить его хотя бы на один вечер в свои салоны.

От некоторых приглашений Айвазовский не мог отказаться. Он начал часто появляться в салоне княгини Одоевской. Собственно говоря, Айвазовский приходил к князю Владимиру Федоровичу. Давно уже так повелось в доме Одоевского: у него в кабинете или библиотеке собираются его гости, а в гостиной у княгини Ольги Степановны - свои.

В начале вечера, когда в гостиной Ольги Степановны еще никого не было, Айвазовский мог беспрепятственно наслаждаться беседой и музыкой в кабинете хозяина, но как только у княгини появлялись гости, приходил слуга и объявлял, что княгиня просит Ивана Константиновича к себе.

Однажды Айвазовский пришел к Одоевским раньше обычного. В кабинете сидели только Владимир Федорович и худощавый человек небольшого роста со светло-русой бородкой. Айвазовский его не знал. Незнакомец был увлечен разговором и не заметил вошедшего художника. Он дрожащей рукой поднес ко рту платок, чтобы заглушить мучительный кашель, и с большим трудом продолжал прерванную речь:

- Отнимать у искусства право служить общественным интересам - значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит делать его предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев...

Новый приступ кашля, сотрясавшего все тело, заставил его умолкнуть. На платке, который он прижал к губам, показалась кровь.

Одоевский захлопотал, уложил гостя на диван и поднес ему стакан заранее приготовленной соленой воды. Видно было, что гость здесь не впервые, и хозяин озабочен его болезненным состоянием.

Через несколько минут больной почувствовал себя лучше.

- Ну, вот, слава богу, обошлось,- облегченно вздохнул Одоевский. - Впредь, Виссарион Григорьевич, покорно прошу больше щадить себя и не доводить до такого состояния по милости Айвазовского... Кстати, не угодно ли вам познакомиться с самим Айвазовским?

Одоевский сделал жест в сторону художника, застывшего у двери в недоумении от всего увиденного и услышанного. Но еще больше Айвазовского был смущен сам Виссарион Григорьевич Белинский.

Одоевский обратился к Айвазовскому:

- Должен огорчить вас, Иван Константинович: Виссарион Григорьевич только что скорбел о том, что ваши прелестные виды Италии, полные такой счастливой безмятежности, усыпляют чувство общественного долга у художника и у зрителей и лишают искусство его самой живой силы, то есть мысли... Остальное вы слышали.

Айвазовский был взволнован этой встречей. Он вспомнил, как в Риме вместе с Гоголем читал Белинского. Их тогда захватывала страстность, с какой критик писал об искусстве. И вот теперь он неожиданно встретился с Белинским, со знаменитым критиком, о котором всюду так много говорят - кто с любовью и уважением, а кто со злобой и ненавистью. И вдобавок встретился, когда Белинский так резко и непримиримо осуждал его творчество. А он-то думал, что его картины приносят людям радость, несчастных заставляют на время забыть про свое горе, а богатых и властных смягчают.

Айвазовский, робея, как когда-то в студенческие годы, подошел к дивану, на котором лежал Белинский. Виссарин Григорьевич удивился: он ожидал встретить самоуверенного модного художника, а перед ним был еще молодой человек, меньше тридцати лет, скромный, с очень симпатичным, умным лицом, украшенным черными бакенбардами.

Белинский приподнялся и сердечно пожал руку художнику.

В этот вечер Белинскому и Айвазовскому не удалось поговорить так, как им хотелось бы. Скоро стали съезжаться гости, и Белинский незаметно ушел.

Но после первой встречи Айвазовский стал искать новых встреч с Белинским. Несколько раз он видел его у Одоевского, всегда окруженного людьми. Виссарион Григорьевич самозабвенно спорил о литературе. Однажды Айвазовский присутствовал при беседе, когда Белинский говорил о высоком назначении писателя.

- Благородно, велико и свято призвание поэта, который хочет быть провозвестником братства людей,- воскликнул Белинский и глаза его засверкали,- а у нас еще и по сию пору царствует в литературе благоговение к авторитетам, мы в литературе высоко чтим табель о рангах и боимся говорить вслух правду о персонах, у которых высокие покровители в гостиных и в иных местах. Говоря о знаменитом писателе, мы всегда ограничиваемся одними пустоши возгласами и надутыми похвалами. Сказать правду о таком писателе у нас - святотатство. А этот знаменитый писатель за всю свою жизнь не только ничего не сделал для человека, но и не подумал о нем.

Вскоре после этой встречи со знаменитым критиком Айвазовский уединился у себя в мастерской. Знатные заказчики выражали неудовольствие: давно уже прошли сроки обещанных картин. Светские дамы негодовали на забывчивость Айвазовского, переставшего бывать в их салонах.

Айвазовский писал новую картину.

Когда работа была окончена, он через Одоевского условился о встрече с Белинским.

В назначенный день Айвазовский отправился к Белинскому. Под мышкой он держал небольшую завернутую в бумагу картину.

После обильного снегопада наступил легкий морозец, на меховые воротники и цилиндры прхожих падали последние снежинки. На душе Айвазовского было светло и тревожно, но и тревога была какая-то радостная.

Во дворе большого дома Айвазовский разыскал квартиру Белинского. Бедно обставленные комнаты у Белинского содержались в безукоризненной чистоте. В гостиной и в кабинете было много цветов и книг. Белинский отказывал себе в самом необходимом, но на последние деньги приобретал книги и комнатные растения. Простые книжные полки тянулись вдоль стен кабинета и доходили до потолка.

Белинский принял Айвазовского в кабинете. Виссарион Григорьевич был в старом байковом сюртуке. Ему нездоровилось. Черты его лица заострились, а впалые Щеки окрашивал чахоточный румянец.

Айвазовскому стало неловко. Он решил уйти и сказал Белинскому, что придет в другой раз, когда тот будет лучше чувствовать себя. Но Белинский взял из его рук завернутую картину, усадил Айвазовского в старое кожаное кресло, а сам уселся на диван.

Они разговорились, как давние знакомые. С каждой минутой они открывали друг в друге все новые симпатичные черты. Айвазовский делился с Виссарионом Григорьевичем впечатлениями о чужих краях, рассказывал о Гоголе, об Иванове, Белинский проявил большой интерес к работе Иванова. До него доходили известия, что художник без конца переделывает "Явление Христа народу", добиваясь совершенства, чтобы предельно ясно выразить идею своей картины.

Айвазовский обрадовался, что разговор перешел к живописи. Он встал, подошел к своей картине и начал молча снимать плотную бумагу. Белинский насторожился. Он любил живопись, особенно пейзажную, но требовал от художников, чтобы картины будили мысли, а не погружали ум и сердце в одно только бездумное созерцание чарующей природы. Белинский видел в Петербурге несколько итальянских видов Айвазовского. Его привела в восторг живопись художника - свет солнца и луны, заливающий его картины, прозрачная радужная глубина моря, чистые сверкающие краски. Айвазовский показался ему волшебником, способным своей кистью создать целый мир идеального искусства. И он опасался, что это может увести художника от действительной жизни.

Когда Айвазовский освободил картину от последнего листа бумаги и повернул ее к свету, Белинский встрепенулся.

Художник изобразил группу людей, спасающихся после кораблекрушения. И хотя волнение морских вод еще не улеглось, в мужественных позах людей дышит такая воля к жизни, что в их победе над разбушевавшейся стихией можно не сомневаться.

- Ну, вот за это спасибо!- воскликнул Белинский, крепко пожимая руку Айвазовскому.- Я вижу, что для вас жизнь не только веселое пиршество, не праздничное ликование, но поприще лишений и страданий, и борьбы.

Белинский еще долго восхищался картиной. Айвазовский слушал его с благоговением. Все эти дни, когда он, уединившись от всех в мастерской, трудился над картиной, перед его глазами неотступно стоял образ Белинского. Он шел сегодня к Виссариону Григорьевичу, как идут на последний, заключительный экзамен или на исповедь к самому близкому человеку.

Белинский поднялся и начал ходить по комнате, потом закашлялся. Лоб его вспотел, и он схватился за грудь. К счастью, приступ продолжался недолго. Айвазовский поднялся и хотел было проститься, но Белинский не отпустил его и опять усадил. Он долго глядел на Айвазовского, а потом заговорил мягко и тихо:

- Уезжайте отсюда, Иван Константинович. Погубит вас Санкт-Петербург. Не для таких, как вы, этот город. На днях у Одоевского говорили, что царь намерен заказать вам множество картин. Вы погубите свой счастливый дар на царских заказах и на заказах его вольмож. Рабство кругом здесь, а писать вам необходимо на воле. Вот и уезжайте к своему Черному морю, подальше от царя, и трудитесь там для будущего. Будущее России прекрасно, и наши внуки и правнуки, которые будут свободны и счастливы, не забудут вас.

Белинский вдруг притянул к себе Айвазовского и обнял.

На улице мороз крепчал. Но Айвазовскому было жарко. Он расстегнул шубу. Мысли беспорядочно теснились в его голове. В ушах еще звучали последние слова Белинского. Решиться на бегство из Петербурга, поселиться в Феодосии, рядом с любимым морем... Как это было заманчиво и вместе с тем трудно! Отказаться от жизни в столице - и как раз тогда, когда к нему пришла слава, появились деньги, а в будущем ожидает еще больший почет!

Да, но искусство...

Прав Белинский: он сам убедился, как много времени отнимают у него светские обязанности. А счастье ему приносит только труд. Вот все эти дни, когда он писал картину и нигде не бывал, к нему вернулось давно не испытанное радостное удовлетворение.

А разве Пушкин не мечтал вырваться из Петербурга и жить в деревне? Ему об этом рассказывал Одоевский. Да, Белинский прав... А Брюллов? Разве он здесь не угасает? Ему дали заказ расписать плафон Исаакиевского собора и велели запечатлеть там среди ангелов и угодников божьих членов царской фамилии. И Глинка... Одоевский также поведал ему, что Михаил Иванович от тоски уехал странствовать по чужим краям - никак не мог забыть, как издевалась столичная знать над его новой оперой "Руслан и Людмила". И все потому, что к народной музыке обратился. Для аристократии это - что запах дегтя.

Да, прав Белинский: тяжело творить в Санкт-Петербурге. Того и гляди, из славного художника превратишься в опального.

Уехать, уехать отсюда!..

Весною 1845 года Айвазовский отправился домой, в Феодосию.

На окраине города, на самом берегу моря, он приобрел участок земли и стал возводить себе просторный дом. При постройке дома у Айвазовского, помимо желания удобно устроиться на новом месте и создать все условия для работы, была еще одна цель: он мечтал, что его мастерская начнет привлекать молодых художников и станет для них школой живописи.

Дни, недели, месяцы прошли в хлопотах. Дом вскоре был окончен, и Айвазовский начал устраиваться в нем на постоянное жительство.

В Петербурге решение художника вызвало бесчисленные толки. Никто не хотел верить, что молодой, жизнерадостный Айвазовский, окруженный обществом просвещенных людей, громкой славой, любящий театр, развлечения, добровольно оставляет столицу и поселяется где-то в глухом углу на южной окраине России.

Об истинных причинах, заставивших Айвазовского переселиться из Петербурга в Феодосию, знали лишь немногие его друзья. Остальные знакомые получали ответ, что художник моря не может долго жить вдали от вдохновительницы его таланта - морской стихии.

Жизнь Айвазовского в Феодосии была у всех на виду. Он не уединился в своем большом красивом доме, а широко открыл его двери. Каждый, кто хотел посмотреть его новые картины или побеседовать с художником, мог прийти в этот гостеприимный дом.

Часто простые люди, особенно крестьяне и ремесленники, обращались к нему на базаре со всякими просьбами и жалобами. Отец Ивана Константиновича, старый Константин Гайвазовский, помогавший им в затруднениях, умер несколько лет назад, когда художник находился в чужих краях. И вот теперь простосердечные люди, привыкшие за долгие годы к своему базарному стряпчему, изливали свое горе его знаменитому сыну, молва о котором прогремела по всему свету.

И - удивительное дело - этот прославленный человек, который знался с первыми людьми в Петербурге и в заморских странах, звал бедняков, нуждающихся в его помощи, в свой дом и помогал им когда деньгами или советом, а иногда тут же садился писать об их нуждах и обидах в губернию.

Губернские чиновники быстро проведали, что знаменитый художник знается со многими вельможами в Петербурге, и не осмеливались оставлять без последствий его ходатайства за бедных людей.

Знакомые Ивана Константиновича из зажиточных горожан предупреждали его, чтобы он не особенно увлекался добрыми делами. Богачи пытались внушить художнику, что бедняки будут осаждать его просьбами, стараться разжалобить по всякому пустяку, будут выманивать у него деньги.

Однажды такой совет дал Айвазовскому богатый греческий купец, пришедший к художнику посоветоваться, как ему лучше украсить свой дом, недавно выстроенный на главной улице. Мать Айвазовского присутствовала при этом разговоре. Когда купец ушел, она сказала сыну:

- Мой сын, я чувствую, что слабею с каждым днем. Тяжелая жизнь была у меня и у твоего отца. Но теперь я счастлива. Бог услышал мои молитвы и увидел мои слезы, которые я проливала долгие годы в разлуке с Гариком и с тобой. Счастье улыбнулось тебе. Так обещай же мне, что и после моей смерти ты будешь помогать всем, кто будет нуждаться в помощи.

Иван Константинович молча обнял мать и та благодарно прижалась к сыну.

Зажиточные горожане были посрамлены: феодосийские бедняки никогда не докучали художнику по пустякам и только в крайних случаях обращались к нему со своими невзгодами. Но Иван Константинович не ждал, пока они вынуждены будут просить его о помощи. У него было чуткое, отзывчивое сердце, он не забывал о нищете, пережитой им в детстве.

Никогда простые люди не беспокоили художника в часы работы. Они сами всю жизнь трудились и хорошо знали цену времени. Всем было известно, что Иван Константинович ведет размеренный, трудовой образ жизни - встает в летнее время не позже семи часов утра и сразу же после легкого завтрака приступает к работе. И так каждый день до обеда он не расстается с палитрой и кистью.

В городке все с уважением повторяли любимые слова художника, которые он часто произносил: "Для меня жить - значит работать". Иван Константинович показывал всем пример неутомимого трудолюбия. Даже старые резчики по дереву, которые славятся своей усидчивостью, часто приводили его в пример ученикам.

В своей мастерской он создавал картину за картиной. Это были морские виды, родная Феодосия, уголки и величественные архитектурные ансамбли Петербурга, крымские кофейни, крестьянские арбы, Аю-Даг, виды города Одессы.

Но художник не забывал также, что он является живописцем Главного Морского штаба, и в своих картинах отображал героические дела русского Военно-морского флота.

Легко и радостно жилось и работалось Айвазовскому в родном приморском городке...

Наступил 1848 год.

Когда в Италии началась революция, Айвазовский все чаще думал о неаполитанце Векки и его друзьях и опасался за их участь.

И вот в Феодосию пришла весть о том, что Векки стал адъютантом Гарибальди и борется за свободу Италии...

Векки, милый друг юности, стал баррикадником. Чем же он, Айвазовский, хуже Векки? В России нет баррикад, но в России книги и картины тоже могут стрелять. Он напишет такую картину.

Теперь не время писать дышащие счастьем и покоем морские виды. В мир пришло великое беспокойство; его картина тоже должна волновать и беспокоить. О таком искусстве говорил Белинский, когда он приносил ему картину "Спасающиеся после кораблекрушения".

Айвазовский закрылся от всех в мастерской. Но дни шли, а он не прикасался к палитре и кистям. Художник подолгу сидел в кресле с закрытыми глазами. Со стороны могло показаться, что человек погружен в забытье. Но в это время он работал.

Ясно вставало в памяти детство. Он с другими мальчиками помогает рыбакам выгружать серебристую трепещущую рыбу. Во время отдыха рыбаки рассказывали о страшных бурях, о кораблекрушениях.

Вспоминалась юность: странствия в чужих краях, по морям и океану. Однажды по пути из Англии в Испанию в Бискайском заливе пароход выдержал жестокую бурю. Пассажиры обезумели от страха. Айвазовский держался рядом с капитаном. Они подружились в самом начале плавания. Художник тоже испытывал страх. Но даже в эти минуты его не покидала способность любоваться прекрасным грозным зрелищем бури.

Чудом добрались тогда до Лиссабонской гавани. А европейские газеты уже распространили слух о гибели корабля и пассажиров, напечатали фамилии погибших. Среди них было и его имя.

Через некоторое время Айвазовский прибыл в Париж, друзья глядели на него как на воскресшего из мертвых.

В памяти вставали и другие бури - на Черном и Балтийском морях, в Финском заливе... Люди гибли, но люди и побеждали. Побеждали те, кто был смелее и не сдавался смерти, кто страстно хотел жить. Такие и на хрупкой скорлупе - как по-иному назовешь рыбачий баркас или обломки корабельной мачты среди волн? - боролись и одолевали бурю. Шторм отступал перед мужеством человека. Людская воля! Он знал о ней не понаслышке. Он видел ее воочию на море и на суше.

Когда Айвазовский все это передумал и перечувствовал, его руки потянулись к палитре и кистям.

И вот на холсте начало возникать пережитое.

...Над бушующим океаном встает солнце. Оно открывает настежь ярко-алые ворота в грядущий день и освещает все, что недавно скрывал ночной мрак. Теперь видно, как высоко вздымаются гребни яростных волн. Одна из этих волн выше всех других. Ее зовут девятым валом. Вот-вот со страшной силой и гневом она обрушится на потерпевших крушение. А они судорожно вцепились в обломки корабельной мачты...

Кто эти несчастные люди, как они попали сюда? Повесть этой трагедии коротка. Еще вчера утром, когда их корабль вышел из гавани в открытый океан, был ясный, солнечный день, безмятежно сияла высокая, чистая лазурь неба. Спокойная ширь океана манила к дальним неведомым берегам, куда корабль должен был доставить ценный груз.

Моряки - мечтатели. Не смотрите на то, что у них грубые, обветренные лица. В душе каждого моряка постоянно живет мечта: увидеть новые страны, незнакомых людей и вдруг найти среди них друзей на всю жизнь... Но к вечеру разбушевался ветер, грозовые тучи заволокли небо. Океан заволновался. Грянула буря. Ослепительные молнии прожигали небо. Громовые раскаты сотрясали воздух. Валы поднимались кругом, непрерывный круговорот валов. Они обступили корабль и дружно ринулись в атаку на него. Только вспышки молний освещали эту смертельную схватку корабля с грозной стихией. Гул громовых ударов и ревущих валов заглушил треск обреченного корабля и крики людей, погибающих в морской пучине. Только стук собственного сердца слышал каждый моряк. И те, чьи сердца были преисполнены мужеством, решили не сдаваться, не стать добычей ненасытного морского чрева.

Несколько друзей были все время вместе. Они не потеряли друг друга даже и тогда, когда тонул корабль. Они вместе вцепились в обломки мачты. В грохочущем хаосе они ободряли друг друга и поклялись напрячь все силы, чтобы выдержать до спасительного утра.

И вот гром отгремел. Дождь прекратился. Но вода стала ледяной и моряки закоченели. Однако самое страшное - круговорот валов. Он может сокрушить их и похоронить в пучине в любую минуту. Главное - выдержать до утра. Дождаться солнца. Оно укротит эти бешеные валы.

И они выдержали. Они дождались солнца.

Кончилась страшная ночь. Солнечные лучи расцветили тяжелые волны всеми цветами радуги.

Но больше всего в картине густой зелени, почти изумруда. Это цвет надежды.

Буря напрягает свои силы. Но они уже ослабели. Еще немного - и будут сломлены ее последние броски.

Свет, солнце вступили в союз с людской волей. Жизнь, люди победили хаотический мрак ночной бури в океане. Хвала Человеку! Слава Жизни!

Свою картину Айвазовский назвал "Девятый вал". Она была окончена в 1850 году.

Художник выставил ее впервые в Москве. О ней ходили легенды. На "Девятый вал" приходили смотреть по многу раз, как когда-то на "Последний день Помпеи" Карла Брюллова.

Сейчас она в Ленинграде, в Русском музее.

За столетие мимо нее прошли миллионы людей. Она волновала современников Айвазовского, она волнует людей нашего времени и будет волновать наших отдаленных потомков. Она стала самой известной картиной Ивана Айвазовского.