Часть вторая

Возвращение в Тавриду

Феодосия встретила Ивана Гайвазовского ослепительным солнечным светом. Он уже отвык от такого сияния. Все вокруг было и знакомо и как бы ново в родном городке: густая синь неба, тихие, мечтательные улочки и переулки. И вдруг вся эта тишина исчезала, как бы проваливалась. Так случалось каждый раз, когда из лабиринта узких улиц он выходил к морю.

Волны с разгона налетали на берег, точно шумно приветствуя еще одну новую весну в своей неисчислимо долгой жизни. Родное Черное море наполняло сердце торжествующей радостью.

Радость начиналась с самого утра, когда юноша просыпался в той же комнате, где спал еще малышом. Стояла тишина. До него еле доходил шепот матери и отца из соседней комнаты. На комоде снова стояли голубая ваза и часы с мелодичным звоном. Отец недавно случайно обнаружил эти вещи у грека-перекупщика и выкупил их. Выкупил на деньги, которые сын прислал из Петербурга.

Через неделю в Феодосию приехал Казначеев. Александр Иванович недавно вышел в отставку. Он долго оглядывал юношу, вертел его во все стороны, открыто восхищался и сразу же велел показать картины и рисунки. После осмотра картин Казначеев объявил Константину Гайвазовскому, что забирает его сына с собой на южный берег.

И вот Гайвазовский в Ялте - глухом, маленьком городке, где все дома легко пересчитать, а жителей до трехсот человек. Городок обласкан полуденным солнцем. Природа здесь особенно щедро расточала свои краски. Утренние зори одевали небо, море и горы в пурпур и янтарь, а перед закатом розовые вершины гор окутывал золотистый легкий туман, ниже туман был сиренево-серебристым. Еще немного - и ночь набрасывала свой темный покров на все это великолепие. Краски быстро тускнели и переходили в темно-синий сумрак, а на небе загорались яркие южные звезды.

В совершенный восторг Гайвазовский пришел от Гурзуфа. Они приехали туда вечером. После короткого отдыха Казначеев предложил пройтись - взглянуть на дом Ришелье. В этом доме восемнадцать лет назад у Раевских гостил Пушкин. Рядом плескалось море. Все кругом напоминало о Пушкине. Казначеев знал поэта молодым. Он долго рассказывал Гайвазовскому о пребывании Пушкина в Одессе, о его столкновениях с графом Воронцовым. Казначееву было известно многое - он служил тогда правителем канцелярии Воронцова. Все что касалось Пушкина - абсолютно все занимало Гайвазовского. Он и сам рассказал Казначееву о своих встречах с поэтом, о его кончине.

Было уже поздно. Казначеев ушел в дом, а Гайвазовский всю ночь бродил по Гурзуфу. Всей душой впитывал художник ночной пейзаж, стремясь запечатлеть в своей памяти и эту тихую ночь, облитую лунным серебром, и пустынный берег моря, и задумчивый плеск волн, и небольшой домик, и старый высокий тополь неподалеку. Перед тополем он долго стоял, думая о Пушкине. Великий поэт тоже когда-то бродил здесь, глядел на этот тополь, мечтал о счастье...

На Южном берегу Гайвазовский пробыл до середины лета. В июле он вернулся в Феодосию с грузом новых этюдов к будущим картинам.

Дома ждали письма от друзей. Было письмо и от Томилова. Его он перечитал несколько раз. Алексей Романович писал: "Александр Иванович Казначеев, в бытность его здесь, утешил меня рассказом о приезде твоем, о том, как ты открывал жадные глаза твои на красоты крымской природы и как томились помыслы твои, чтоб передать восхищавшие тебя чувства. Тогда я пожалел только, что не на первом месте ты остановился, что не первые впечатления принялся ты передавать.

Новость - неоцененная пружина к чувству изящного, которое не состоит в том, что видел, а в том, как видишь. Коль скоро новость оживила, подняла чувствия поэта, художника, он должен спешить, чтобы свежие, живые впечатления переложить на бумагу или на холст. Тогда, хотя бы и средства его были недостаточны, но все-таки останется хоть милое лепетание, в котором более или менее отразится красота его чувства. Эта красота есть необходимое зерно к произведению изящного, ибо в картине восхищает нас не предмет рассказанный или изображенный, а свежесть, живость и, наконец, верность рассказа или изображения...

Итак, надобно пользоваться приятными ощущениями, которые производит в нас натура, и спешить передавать их во всей свежести и чистоте. Надобно дорожить такими ощущениями потому, что каждому не в самых выгодных обстоятельствах дана известная мера в них. Восхищение слабеет так же, как слабеет аппетит, по мере удовлетворения его пищею, как слабеют ноги наши от продолжительной ходьбы. Надобно ловить себя в дорогих этих чувствах и передавать их верно. А чтобы передавать свежо и живо, надобно, передавать скоро, и для этого необходима ловкость, которая может приобретаться только этюдом частей. Пожалуйста, любезнейший Иван Константинович, не пренебрегай делать почаще этюды: кустов, деревьев, скал, валов, судов и пр. ..."

Советы доброжелательного друга пришли вовремя, укрепили художника в его устремлениях. Гайвазовский был одержим новыми замыслами. Ему хотелось скорее перенести на полотно яркие краски Южного побережья. Писал он много, но многое из написанного уничтожал. Художник мечтал, чтобы, взглянув на его картины, зритель не только увидел полуденные края, но ощутил зной крымского солнца. В эти ослепительно яркие дни в Феодосии, когда вокруг него сияли, сверкали, играли каскады солнечных лучей, он неутомимо боролся за солнце на своих картинах. Борьба была нелегкой.

На его полотнах солнце пробивалось лишь мягким, приглушенным светом. Художник понимал, что он никак еще не может освободиться от влияния старых мастеров. У них на картинах солнце было туманным и тусклым светилом. Гайвазовский в Петербурге копировал немало таких картин, и кисть была еще во власти старых традиций. Но наконец-то настал день, когда победное, сверкающее солнце пришло на его полотно. Теперь оно пламенело и слепило на холсте так же, как в небесах.

Гайвазовский освобождался от многого, чему учили и следовали в Академии. Там пейзажи писали не на открытом воздухе, а в мастерских. И недаром все это именовалось "сочинением картин". А Гайвазовский еще в Петербурге открыл для себя Сильвестра Щедрина, его живопись в пленэре. Он видел, что картины Щедрина отличаются от работ других мастеров потому, что написаны прямо с натуры в естественных условиях, под открытым небом, при естественном освещении. И вот теперь в Тавриде, так напоминавшей Италию Сильвестра Щедрина, Гайвазовский решил следовать ему. Молодой художник вышел писать картины прямо с натуры, а в мастерской занимался их отделкой.

Работа на пленэре принесла свои плоды. На первой же картине, изображающей закат в Ялте, художнику удалось передать, как при последних лучах солнца пейзаж меняется в каждое новое мгновение. Добиться такого в мастерской было бы невозможно. В другой картине, "Вид Керчи", он запечатлел заходящее солнце и изумрудный цвет моря и неба. Это был закат именно в Керчи. С другими закатами его смешать уже нельзя было.

Но иногда в мастерской воображение с необыкновенной точностью внезапно воскрешало то или иное состояние природы, и руки жадно тянулись к кистям, чтобы тут же, пока не угасло видение, запечатлеть все на полотне. Так однажды на одном дыхании было создано полотно "Морской берег". И хотя картина написана по памяти, но клубящиеся дождевые облака, и набегающая на берег бледно-зеленая волна на переднем плане, и темный горизонт - все полно жизни, как в природе.

'Морской берег'

Морской берег. Прощание. 1868

Незаметно шли дни, недели, месяцы. В окна мастерской глядело летнее солнце, стучался осенний ветер и лил дождь. Под Новый год за окном закружились снежинки. А он все трудился, и каждый прожитый день, наполненный любимым трудом, был светел и радостен. Молодой художник приступал к работе с самого раннего утра и не изменял этому раз навсегда заведенному правилу.

И вот новая весна заглянула в окна мастерской. Казначеев ворчал на Гайвазовского, что тот не едет к нему в Симферополь. Юноше совсем не хотелось огорчать Александра Ивановича, но тем не менее он уклонялся от приглашений. Гайвазовский был молод, ему только минул двадцать один год. Он любил жизнь, веселье, шумное общество, музыку, танцы. Но сильнее всего этого была любовь к искусству.

И она всегда побеждала. Как часто друзья и знакомые удивлялись и обижались, что художник предпочитал их обществу свою работу в мастерской. Только с рыбаками Гайвазовский выходил в открытое море по первому их зову.

Однажды его мастерскую посетил генерал Раевский - начальник Черноморской береговой линии. В Феодосию он прибыл проездом по пути на Кавказ, где должен был руководить высадкой десанта русских войск.

Николай Николаевич Раевский любил поэзию и живопись. В молодости он дружил с Пушкиным и гордился, что его великий друг посвятил ему поэму "Кавказский пленник".

Гайвазовский показал Раевскому свои последние картины и среди них "Лунную ночь в Гурзуфе". Гурзуф, ярко освещенный луной, был таинственно пленителен. Четко выделялся высокий тополь. Художник ничего не забыл: он не только воссоздал по памяти ночной пейзаж, но и вдохнул в картину настроение, которое овладело его душой в те ночные часы в Гурзуфе. На Раевского картина произвела сильное впечатление. Он даже закрыл на минуту глаза. Ему вспомнилась юность, совместное с Пушкиным путешествие по Кавказу и Крыму, незабываемые недели в Гурзуфе, их долгие ночные беседы и утренние купания в море, когда в доме еще все спали. Тополь напомнил Раевскому другое памятное дерево - кипарис. Он рос недалеко от дома, и Пушкин каждое утро его приветствовал.

Пушкин давно стал для Гайвазовского источником раздумий, темой нескончаемых бесед и расспросов. На этот раз судьба послала ему исключительно счастливый случай - встречу с другом юности любимого поэта. Вечером того дня Гайвазовский записал рассказ Раевского о Пушкине. Рядом с этой записью художник поместил названия своих будущих картин: "Восход солнца с вершины Ай-Петри, откуда Пушкин любуется им", "Пушкин у гурзуфских скал", "Семья Раевских и Пушкин", "Пушкин у скал Аю-Дага" ("Там, где море вечно плещет")...

Уезжая, Раевский пригласил Гайвазовского отправиться с ним на Кавказ наблюдать боевые действия флота и насладиться необыкновенной красотой восточных берегов Черного моря.